Ирса Сигурдардоттир - Возьми мою душу

— Он обанкротился?

— Нет, гораздо хуже, хотя, думаю, находился на грани банкротства. По образованию он был врачом, но поскольку в наших местах уже имелся доктор, практику Гримур не нашел и мало-помалу был вынужден заняться фермерством. Постепенно он и вовсе забросил медицину, решил расширить хозяйство, но так и не нашел работников. Все тогда рвались в Рейкьявик, где иностранные военные власти платили несравненно больше, чем здесь. От банкротства Гримура спас его брат Бьярни. Выкупил его собственность, но позволил Гримуру и впредь распоряжаться ею по своему усмотрению. Учтите — в те времена отношения между ними были весьма прохладными. Полагаю, Гримуру было тяжело принимать помощь от брата, но он не имел выбора. В довершение всего примерно тогда же умерла жена Гримура Криструн, оставив его с маленькой дочкой на руках. Криструн была психически больной женщиной. Я не очень хорошо ее помню, да она и сама нечасто на люди показывалась. — Лара немного помолчала и, набравшись сил, продолжила: — Теперь относительно нацизма. К Бьярни наезжали какие-то люди из Рейкьявика, хотели сделать его лидером националистического движения Западной Исландии. В задачу его входило вербовать юношей и девушек, чтобы создать из них политическую организацию. Подобные объединения, насколько мне известно, существовали на севере и на юге Исландии, правда, чисто номинально. Никакого влияния на политическую жизнь они не оказывали.

— Ну и как Бьярни? Справился с задачей? Много набрал молодежи?

— Вы знаете, начал он неплохо и даже преуспел, — снова улыбнулась Лара. — Только успех его крылся не в привлекательности нацистских идей, не в символике и знаменах, а в красоте и формах Гудни, его дочери. Она нравилась юношам больше, чем все нацистские символы, вместе взятые. Можно сказать, они по ней с ума сходили.

— Гудни и есть ваша лучшая подруга? Вы о ней упоминали? — спросила Тора.

— Она самая, — кивнула Лара. — Тогдашняя дружба отличалась от нынешней. Мы редко виделись с Гудни, но тем не менее были самыми настоящими близкими подругами. — Ее мечтательный взгляд устремился вдаль. Казалось, она забыла о стоявшей перед ней Торе. Затем Лара тряхнула головой и снова заговорила: — Гудни была красавицей и в детстве, и в юности. Вся в мать. Юноши боготворили ее. Только из-за нее и ходили на ферму. Они бы не только нацистами, кем угодно согласились стать на один вечер, лишь бы побыть рядом с ней. А в нацистской идеологии, по-моему, они и не пытались разобраться.

— Гудни присутствовала на встречах своего отца с молодежью?

— Боже упаси! — всплеснула руками Лара. — Она готовила кофе, сервировала стол. Иногда я ей помогала. Мы рассматривали ребят и тихонько хихикали. — Лицо Лары внезапно опечалилось, она покачала головой. — Не знаю, чем бы все обернулось, если бы не вмешалась судьба. Вскоре случилось непоправимое.

— Вы имеете в виду туберкулез? — спросила Тора.

— И туберкулез, помимо всего прочего, — ответила женщина. — Бьярни заболел и закрылся ото всех, то есть и от Гудни тоже, — вздохнула она. — Спустя некоторое время я уехала в Рейкьявик. Мы не встречались, только обменивались письмами. Игры в нацистов прекратились.

— Вы верите слухам, что Бьярни сожительствовал с Гудни? — брякнула Тора.

Лара посмотрела ей в глаза, набрала в грудь воздуха и медленно выдохнула.

— Господи, сколько лет прошло, а сплетни все живут, — проговорила она. — Вы знаете, как ни странно, в последнее время я много думала о Гудни. — Она кивнула на внучку, продолжавшую целеустремленно жевать резинку. — Как только Сольдис начала здесь работать, мне постоянно кто-нибудь напоминал о связи Бьярни с Гудни. — Она на секунду замолчала и пристально посмотрела в лицо Торы. — Бьярни обожал свою дочь. Он ее пальцем никогда не трогал, даже в приступе ярости. Он был странным человеком, но прекрасным отцом. Гудни тоже очень его любила — это видно из ее писем. Нет, я не верю грязным сплетням. Такого не могло быть. — Она вдруг опустила голову. — Потом письма от Гудни стали приходить все реже и реже, и я поняла — что-то случилось. А в своем последнем письме, написанном вскоре после смерти Бьярни, она призналась мне, что у нее есть дочь. На тот момент ей исполнилось четыре годика. В то время иметь внебрачного ребенка считалось позором. Гудни боялась сказать мне об этом раньше. Она родила дочку, когда ей было всего шестнадцать. Об отце она ни словом не обмолвилась, пообещав рассказать все позже. А вскоре до меня дошло известие о ее смерти.