Надежда Зорина - Приговор, который нельзя обжаловать

Ну а теперь…

Нет, еще рано, есть еще время, еще не пора. Сейчас он помянет Катеньку, по-настоящему помянет. Тогда все они так мешали, мешали, воспоминаниями своими глупыми сбивали, только душу травили, а его-то воспоминаниям не давали прорваться.

Водка. Чистая, пока еще без примеси. Потому что рано примеси, время еще не настало… Да и кто же поминает отравленной водкой? За тебя, моя Катенька!

Как это было… Как это было, ты помнишь? Скверик наш помнишь? Мусорный, грязный такой, все наши первые свидания назначались почему-то именно там. Это потом, позже мы переместились на аллею в парке Маяковского, а сначала все в скверике нашем встречались. Мы ведь там и познакомились, так, как никто не знакомится, как знакомиться, может, и не совсем прилично. Я просто подошел к тебе и признался в любви, просто так признался, никакой еще любви не испытывая, соврал, что давно за тобой тайно, издали наблюдаю, а ты поверила или сделала вид, что поверила, – в этом скверике ты тогда оказалась в первый раз…

Но это все не то, не о том. Лучше вот: помнишь, как я забирал тебя из роддома, когда родилась Вероника?

Бедная Вероника. Бедная, бледная Вероника. Никогда-то никто ее не любил, родные родители и те не любили. Не повезло ей с родителями, как им не повезло с ребенком.

И когда это стало совершенно очевидно, свершилось чудо – Бог исправил ошибку, послал нам новую девочку, прекрасную девочку-поэта, нашу гордость и славу, наше счастье…

Ты ведь придешь навестить меня сегодня, Катенька? Она обещала, что придешь. Она написала, что точно придешь. Если бы ты только знала, как мне без тебя… Да ведь ты знаешь. Мне кажется, что вы это написали вместе. Или так: она написала, а ты прочитала и все это одобрила. Ты придешь ко мне, когда начнется, ты придешь поддержать? Я сам, добровольно, но ты ведь придешь меня поддержать? Я так любил тебя, так любил, я и жил только для тебя, всю жизнь для тебя. Я знаю, что ты-то меня не очень любила. Знаю… Но все же приди поддержать, посиди со мной, Катенька.

Хлопнула дверь, шаги в коридоре. Все как там, в этих листках. Обещанное исполняется. Она идет, уже идет… С каким лицом он ее встретит? Губы расплываются в гримасу плача, и ничего с этим поделать невозможно. Надо быть мужественным, твердым и мужественным. Нельзя показать…

Он опустил голову на стол, на рукопись, прикрыл лицо. Шаги приблизились, кто-то вошел в комнату. Нет, это не ее шаги! Это чужие шаги! Притвориться пьяным, невменяемо пьяным. Да, он очень пьян, и потому уснул прямо за столом. У него горе, у него погибла жена, сегодня похоронили… Погибла жена, а до этого дочь…

Вошедший приблизился, сел с ним рядом, забулькало что-то – водки себе наливает? И молчит, почему он молчит? Вероятно, Артемий. Зачем он вернулся? Но пора посмотреть. Не забыть притвориться пьяным…

Он поднял голову – совершенно незнакомый человек. Что ему здесь нужно? Он тоже налил себе водки. Выпили. Молча. Что ему нужно?

Ах, вот оно что! Да ведь это же… Ну, конечно, не Катя, он сошел с ума! Как мог он в самом деле думать, что Катя, его покойная жена Катя… Он всегда был разумным человеком, никогда, никогда не верил всем этим мистическим бредням, а сегодня сам вдруг попался. Как мог он подумать, что придет Катя? Как мог он надеяться, что из ее рук он примет свою смерть? Как смел он рассчитывать, что сама подаст… отравленный кубок?

– Роман Кириллович…

Контролер, вот он кто! Они испугались, что сам он может не справиться, и послали контролера.

– Подождите! – Он возмущенно замахал рукой. – Помолчите! Вы слишком рано пришли. И вы мне мешаете.

Он так и не понял, зачем дантист его выслал из комнаты, следил в дверную щель за каждым его движением, но так и не понял. Или все же что-то скрылось от его внимания, что-то он упустил? Наверное, упустил. Потому как все, что тот сделал, – это налил и выпил рюмку водки. С тем же успехом он вполне мог выпить и при свидетеле, при нем то есть. И странно, что его появлению дантист совсем не удивился, принял как должное. Он, конечно, совсем пьян и расстроен, но все равно это странно. Или уж до того пьян и расстроен? До того в чадном бреду его сознание, что вдруг появившийся в его квартире чужой человек – что-то вроде привычной, домашней галлюцинации для сумасшедшего? Может, и так, но все-таки неплохо было бы прояснить до конца это дело. Ну, что он там, можно уже входить или нет?

– Роман Кириллович! – Он постучал в косяк костяшками пальцев. – Я могу войти? – Засмеялся нарочито развязно – ему это напомнило, как в детстве он заходил иногда к отцу в ванную занести полотенце. – Уже можно?