Надежда Зорина - Приговор, который нельзя обжаловать

Ветер. Сугробы. Я думала, что никогда не прощу, а сегодня простила…

Руки не слушаются, не удерживают листы. Ты никогда не рассказывала мне своих тайн, Сонечка.

С тех пор как мои ритмизованные больные выкрики были определены как стихи, детство мое кончилось. А ведь могло и не кончаться…

Не кричать! Не плакать! Закусить губу, зажмурить глаза, удержать, удержать в себе… Рукам нужен выход, срочно сделать что-то. Левая потянулась к щеке – разрешить дотянуться, не препятствовать, позволить выцарапать красной болью на щеке… Этот троллейбус – Летучий Голландец, куда он несет своих мертвецов?…

Этот троллейбус – обычный троллейбус, обычные пассажиры спешат на работу. Войти в колею… Все они в колее. Спешат на работу. И она спешит на работу. С расцарапанной болью нельзя на работу, переключиться на что-нибудь, дать другой выход. Стекло. Льдинки под ногти – обычная боль вытеснит ту, другую, невозможную боль, спасет от крика. Царапать, царапать, исцарапать до крови стекло… Вытесни, вытесни!

Не вытеснила. Летучий Голландец содрогнулся и поплыл дальше.

Дочитать!

Песню о Летучем Голландце ей пела когда-то мама, давно, много лет назад, когда была еще ее мамой, а не бабушкой Софьи. Низким контральто пела, у нее и в молодости был низкий, чуть ли не мужской голос.

А потом родилась Софья, стала поэтом и отняла у нее маму. Вероника появилась на двенадцать лет раньше, и не отняла – мама ее никогда не была бабушкой Вероники, не любила она Веронику, оставалась ее мамой – и никем больше. И пела ей про Голландца, как в детстве, и темное, страшное место о том, как ужасный кок приготовил паштет из синей птицы, больше не пугало ее. А потом появилась Софья.

«То, чего не было» – так назвала она свое последнее произведение, исповедь-обвинение. Как же ей теперь дальше жить? Что делать ей с «тем, чего не было»?

А оно ведь было. Все так и было.

Тяжелобольные дети – тоже дети, у них-то никто не отнимает права на детство.

А она отняла. И теперь боится признать свою вину. Боится, что слезы подточат плотину век, хлынут и унесут этот сумеречный троллейбус в вечное плавание, вместе с ее страхом и виной. Прячет лицо в исписанные ее мертвой дочерью листы.

Мои недетские стихи – это только недетская боль…

Спрятать лицо, спрятать, спрятать, зарыть в листы! Так когда-то она зарывала лицо в волосы своей маленькой Сонечки, по-детски мягкие, впитывала запах наивного детства… От волос пахло шампунем «Маленькая фея», Соня вздрагивала лопатками, запрокидывала голову и смеялась, смеялась…

Неправда! Все это неправда. Никогда этого не было. Не было детской наивности, не было детского жизнерадостного смеха – умилительно бессмысленного смеха, который исходит от всего существа ребенка. А вместо этого… Недетские стихи – недетская боль. Шампунь «Маленькая фея» – единственное, что было детского в Сонином недетском детстве. И никогда – никогда, никогда! – не зарывалась она в волосы своей маленькой Сонечки. Да и Сонечки не было – была Софья Королева.

Я так хотела, чтобы она взяла меня на руки, прижала к себе…

Дочь, ее дочь, была взрослой всегда – взрослых дочерей на руки не берут. Они убили ее детство… Убила ее детство. Она убила своего ребенка.

Исписанные Сониной рукой листы. Куда от них деться, куда сбежать? Этой боли не вынести! От нее больше не спрячешься за вопросом: что же, ну что же могло произойти за эти двенадцать дней, пока они были в отпуске? Никакие не двенадцать дней погубили ее, теперь совершенно ясно, никакой не отпуск…

Троллейбус дрожит мелкой дрожью, тело ее дрожит мелкой дрожью. То, чего не было, стало реальностью. Этот троллейбус не увезет, не умчит ее от возмездия – адского пламени, в котором века вечные будет гореть ее совесть.

А ведь все должно было быть иначе, совсем иначе. Она не виновата в том, что не сумела стать хорошей и чуткой матерью этого ребенка, она просто по природе своей не способна была стать матерью такого ребенка. И если бы можно было все повернуть назад, она родила бы себе простую девочку, самую обыкновенную девочку, от которой по-настоящему пахло бы детством, а не одним только детским шампунем, такую девочку… какой была Вероника…

Как жаль, что ей нельзя умереть прямо сейчас! Она жить не достойна и не в силах после гибели Сони. Но мысль ведь не способна материализоваться, эта Сонина вещь (рассказ? отрывок из повести?) не может воплотиться в жизнь, не может ее убить. Ей придется много лет, весь остаток жизни – разумеется, бесконечно долгий – перечитывать эти листы и корчиться от боли, сдерживая крик.