Барбара Вайн - Роковая перестановка

Они купила билеты. Эдам оказался прав: Шива жил на востоке Лондона в некоем подобии гетто. Лили сунула две карточки из зеленого картона в складки своего сари. Она была наполовину индуска, ее мать, венка, приехала в Англию в качестве au pair [5] Иностранка, которая работает за квартиру и стол и одновременно обучается языку ( фр. ). и вышла замуж за врача из Дарджилинга, хирурга-ординатора, работавшего в одной из больниц Брэдфорда. Когда Лили выросла, а доктор умер, мать вернулась домой, поселилась в Зальцбурге и стала продавать пивные кружки с Glockenturm [6] Башня Глоккентурм в крепости Хоэнзальцбург в Зальцбурге (нем.). в

сувенирной лавке. Именно туда они ездили каждое лето, когда Шиве давали отпуск, а проезд им оплачивала Сабина Шнитцлер, которая, вернувшись к своей девичьей фамилии и к родному языку, нередко бывала удивлена и даже озадачена тем, что ее окружают, как она выражалась, «все эти индусы». Лили, почти такая же белокожая, как Эдам Верн-Смит, была больше индуской, чем настоящие индусы: носила сари, отрастила почти до пояса типично австрийские вьющиеся каштановые волосы и брала уроки языка у соседа-бенгальца. В ее голосе появились певучие нотки, валлийские по ритмике и очень характерные для англоговорящих индусов. Шива считал, что должен был признателен ей за это, но признательности не испытывал. Как можно испытывать признательность, иногда спрашивал он себя, если женщина, на которой он женился, пошла против своих этнических корней?

Он рассказал Лили об Отсемонде еще до того, как они поженились. Не рассказать он не мог — это было противно его натуре, да и желания скрывать не было… Но в детали не вдавался, обрисовал только контуры, выдал сухие факты. Лили почти не задавала вопросы. Однако он учитывал, что может настать время, когда придется все рассказать.

— Ты был не виноват, — наконец сказала Лили.

— Суть в том, что они никогда не спрашивали моего мнения. Если бы я что-нибудь посоветовал, они все равно не обратили бы внимания.

— Ну и ладно.

Шива начал что-то торопливо объяснять, но тут же осадил самого себя. Правду рассказать можно, но не полностью. Открытость не требует, чтобы он рассказывал ей все.

— Постарайся забыть, — сказала Лили.

— Я чувствую, что это будет неправильно. Я не должен забывать о ребятенке.

Возможно, то, что он увидел смерть собственного ребенка, своего и Лили, было неизбежностью. Это стало карой, справедливым наказанием. Однако он не христианин, чтобы смотреть на вещи под таким углом. По сути, он даже не индуист. Его родители, еще до его рождения в большей степени отойдя от своей религии и сохранив только некоторые из ее внешних форм, пренебрегали этим аспектом его воспитания. Но долгая расовая память жила в нем; осталась присущая всем приверженцам восточной культуры твердая убежденность, что эта жизнь — лишь одна из многих на великом колесе бытия и что его в зависимости от количества хорошего и плохого (в данном случае плохого) ждет перерождение. Он представлял, как возвращается нищим калекой, как выпрашивает милостыню на приморском бульваре в Бомбее. Абсурдность заключалась в том, что одновременно он верил в кару еще при этой жизни. Он воспринимал смерть своего сына, ребенка с placenta previa, который умер во время родов, как непосредственное возмездие, хотя не смог бы сказать, кто конкретно его заслуживал.

Пересекая больничный двор, отделявший родильное отделение от общего корпуса и административного здания, снова и снова прокручивая в голове их спокойные, но холодные слова, сообщение о смерти его сына, уходя от Лили, которая заснула после того, как ее накачали успокоительным, он поднял глаза и увидел Руфуса Флетчера. Руфус был одет в белый халат, с шеи у него свисал стетоскоп. Он шел очень быстро, значительно быстрее Шивы, в противоположном направлении — от похожего на лабораторию здания с высокими окнами, с мужчинами и женщинами в белой форме, перемещавшимися внутри, к главному корпусу. Он повернул голову, скользнул по Шиве безразличным взглядом и отвернулся. Руфус просто не понял, кто он такой, Шива в этом не сомневался; он просто не узнал в нем одного из членов их маленькой коммуны, где они в тесной близости жили почти два месяца. Шива изумился, обнаружив, что Руфус окончил университет и стал врачом. Естественно, он знал, что Руфус нацелен на это — к тому моменту он уже три года отучился на медицинском факультете и имел глубокие познания и мощный nous, [7] Интеллект. разве об этом забудешь? — но почему-то считал, что других постигла такая же участь, как и его, смертельно бессмысленная, когда в характере подавляется все амбициозное и предрасположенное к лидерству, когда превалирует потребность покаянно задвинуться в тень. Если скрывать свое лицо, если ходить с опущенной головой и жить в укромном уголке, только тогда есть надежда пройти жизненный путь хотя бы физически невредимым. Так думал Шива. Но другие, очевидно, так не считали — во всяком случае, Руфус, который шел по двору легко и свободно, а его стетоскоп на груди раскачивался вправо-влево. Он зашел в здание через дверь с надписью «Только для персонала», как потом определил Шива, и захлопнул ее с полным пренебрежением к призывам соблюдать тишину.