Михаил Серегин - Если женщина просит

Уходя, Алексей чувствовал на себе его буравящий, ненавидящий взгляд. И понимал, что нажил врага, такого врага, какого у него никогда еще не было.

– А я не знала, что ты такой сильный.

Алешка и Аня сидели на самой окраине города, у каменной стелы с выбитым на ней названием – Текстильщик, поросшей зеленым мхом и у самого основания густо залепленной пыльным, разлапистым кустарником. Впрочем, окраина – это громко сказано, потому что весь городок представлял собой вот такую пыльную, беспорядочно поросшую топорщившимся кустарником окраину.

Проще говоря, Аня и Алексей сидели у самого выезда из Текстильщика, на берегу пруда, непрезентабельно названного Вонючка. Мимо проходила дорога, но сейчас она была пустынна: мало кто проезжал в такое время через богом забытый городишко в ста километрах от областного центра.

В руках Аня держала большой букет полевых цветов, который на ее глазах нарвал Алешка. Это были первые цветы в жизни Ани.

Сельская идиллия.

Кислый и ему подобные малолетние ловеласы сподобливались разве что на жвачку с ценным вкладышем, иногда – «Сникерс» или «Марс».

Услышав Анину похвалу, Алексей улыбнулся, показывая удивительно красивые и белые зубы, и ответил:

– А я и сам не знал. Я же никогда в жизни никого не ударил. Я вообще в армию не хочу, – непонятно к чему добавил он. – Я хочу быть журналистом. А тут – сразу Кислого вырубил, – снова перескочив с пятого на десятое, закончил Алешка.

– Да он давно наглеет, – отозвалась девочка. – Правильно ты ему врезал.

Алешка повернулся к ней всем телом и с неожиданно таинственными нотками в голосе спросил:

– Аня, а ты никогда не любила смотреть на закат?

Аня насторожилась: ей приходилось слышать подобные вопросы уже не раз, но немедленно за этим вопросом следовало подкупающее своей «новизной» и «оригинальностью» предложение посмотреть на этот закат откуда-нибудь с сеновала, где наличествует мягкий и в высшей степени удобный для женской спины стог сена. Что-то подобное пытался впарить ей и Юрец Кислый, а вопрос о романтических пристрастиях Анны неизменно завершался коронным: «Ну, бля… типа красиво. Вот».

А Каледина, кажется, в самом деле интересовало, любит ли Аня смотреть на закат, а вовсе не особенности ее анатомии, которые предпочтительно разглядывать на сеновале. И желательно – не только разглядывать.

Аня посмотрела на Алешку чуть искоса и ответила:

– Да… бывает. Когда настроение плохое.

– Нервы успокаиваешь? А я вот не могу на него смотреть, – сказал Алешка. – Мне страшно. Вот… И еще – на реку ночью не могу смотреть. Я, когда маленький был, как-то раз пришел ночью на Волгу и лег на берег. В небо глядел. И так страшно стало, что я с места сдвинуться не мог. Меня бабушка забрала. Полночи искала.

Аня засмеялась и сказала:

– Странный ты какой-то, Алешка. Про закат говоришь. Про то, чего боишься. Юрка Кислый уже бы про дискач зачехлял, да про то, как в кафе, где его отец работает, отвисать круто. А ты – закат…

– Наверно, поэтому со мной и сидишь, а не с Кислым! – выпалил Алексей. – А закат… закат – он красивый, как вот… ты.

Никто не мог бы дать лучшего определения Аниной внешности. Потому что ее нельзя было назвать красавицей во всех смыслах этого слова. Нет, она еще только обещала стать красавицей, как нераспустившийся маленький цветок обещает встать вровень с обогревшим его солнцем и источает пленительный, тонкий аромат.

Аня была таким цветком. Точно таким же цветком, как те, что покоились в ее тонких точеных руках. И в глазах каждого, кто мог оценить тонкий аромат этого цветка еще до того, как он распустился, расцвел во всей красе, – в глазах каждого, кто мог это сделать, Аня была красавицей.

И закат… нет, Алексей все-таки был не прав. Да, сравнение было красивым, но… нет, не на закат. Аня была похожа на рассвет. Такой же пленительный, хрупко-хрустальный, обволакивающий каждое деревце, каждый кустик, высвечивающий до дна тихую речную заводь.

– У тебя есть мечта? – Нет, все-таки не умел Алешка разговаривать с девочками. Тот же Кислый с его постоянными «бля» и «типа» дал бы ему сто очков вперед в налаживании контактов.

– Да ну тебя! – досадливо махнула рукой Аня, но потом все-таки ответила: – Есть. Туфли хочу. Новые. «Карло Пазолини». Я в кино такие видела.

Алешка затряс головой:

– Нет, ты не поняла. Не туфли. А такая, чтобы… на всю жизнь мечта.

– Так это и есть на всю жизнь, – прагматично возразила Аня. – Моему папаше, чтобы на такие заработать, нужно всю жизнь своих придурков в школе учить. «Наш дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог…» Учитель! – фыркнула она, и в этой ее реплике выразилось все презрение к дурацкой профессии ее отца: учитель русского языка и литературы в полусельской школе.