Пархомов - Без названия

Отец Нечаева долго плавал на судах Добровольного флота, ходил из Одессы в Геную и на Корсику, а потом, женившись, осел в Одессе и стал работать в порту стивидором. В доме он поддерживал флотский порядок. В простенке между окнами у них висели круглые судовые часы в медном корпусе, надраенном до солнечного блеска, а над кушеткой красовалась картина "Синопский бой". Когда-то, когда Нечаев был совсем маленьким, у них жил попугай, оравший по утрам "Полундр-р-р-а!..", но потом опустившую проволочную клетку поставили на шкаф.

У Нечаевых были две комнаты. Высокие, с лепными потолками и мраморными подоконниками.

После того, как отца не стало, там еще долго пахло крепким трубочным табаком. Кроме матери, к вещам отца никто не смел прикасаться. Однажды, когда сестренка Нечаева Светка - второпях, не иначе - присела на стул, на котором обычно сидел отец, мать молча поднялась из-за стола и вышла из комнаты, а он, Нечаев, впервые в жизни поднял на Светку руку, влепив ей пощечину. И Светка не огрызнулась, промолчала.

Эх, знала бы она, что Нечаев почти рядом. Она бы сразу сюда прибежала!..

- Нечай, к лейтенанту!.. - крикнул Костя Арабаджи.

Схватив винтовку, Нечаев ринулся к двери. Гансовский сидел за конторским столом и, очевидно, за что-то распекал Якова Белкина, стоявшего перед ним на вытяжку. Тут же переминались с ноги на ногу еще несколько матросов.

- А, мой юный друг... - пропел Гасовский, увидев Нечаева. - Теперь все в сборе. Так вот, товарищи одесситы, даю вам три часа. Для личной жизни. Уложитесь? Я сегодня добренький. Но если кто опоздает... Предупреждаю, иногда у меня резко меняется характер. Всем ясно?

Только теперь Нечаев понял. Господи, и чего это Гасовский тянет! Можно идти?..

Явно наслаждаясь произведенным впечетлением, Гасовский поднял руку, согнутую в локте, и посмотрел на часы:

- Идите!..

Сказал - словно выстрелил из стартового пистолета.

Через минуту Нечаев был уже на улице под фиолетово-дымным небом. Из его глубины тянуло жженым кирпичем и гарью. Деревья и кусты в сквере были опалены зноем. Тусклые листочки акаций ("любит - не любит, к сердцу прижмет...") томились в сухой и пыльной духоте.

Расколотое надвое здание университета возникло перед ним неожиданно. Руины дымились. Наверху к уцелевшей стене приткнулись книжные цейсовские шкафы. Между ними белел скелет.

Нечаев свернул за угол. На пожарищах копошились люди. Разгребали головешки, ворочали камни... А рядом дворники невозмутимо подметали тротуар.

В витрине образцовой фотографии все еще нарядно улыбались довоенные красавицы, пыжились бравые кавалеристы и сучили ножками розовые ползунки.

В нескольких местах улица была перегорожена баррикадами, сложенными из булыжника и мешков с землей.

Стучали лопаты. Нечаев остановился: какой-то морячок вел пленного румынского солдата. Морячок был с ноготок в плащ-накидке до пят поверх куцего кителька и широченных штанин, заправленных в кирзовые сапоги, а румын был здоровенный детина в тесном френче с накладными карманами.

Позади баррикады тянулся котлован, в котором работали женщины. Одна из них, мясистая тетка, вылезла из котлована и, уперев руки в бока, загородила пленному дорогу.

- И шоб я видела тебя на одной ноге, а ты меня одним глазом! закричала она в лицо румыну. - Ирод проклятый!..

Румын отпрянул, закрыл руками лицо. Но тетка только плюнула ему под ноги и отвернулась.

И этот пленный в толстых желтых ботинках, и мощные баррикады, и мутные немытые окна домов, и листовки на афишных тумбах - все-все ежеминутно напоминало о том, что враг у порога.

Нечаев понял это, когда очутился в полутемном парадном, и ему грустно улыбнулась однорукая Венера, стоявшая в полукруглой нише. Там, где раньше был окурок, темнело пятнышко. Казалось, что у Венеры прокушена губа.

Нечаев знал здесь каждое цветное стеклышко. По этим отполированным руками людей дубовым перилам он любил съезжать в детстве. На первом этаже обычно пахло луком, на втором - жареными бычками, на третьем - ухой. Эти запахи были стойкими, крепкими. Теперь же на всех этажах пахло нежилью известкой и пылью. Дом был наполовину пуст.

Открыла Нечаеву соседка. "Петрусь!.." - Она бросилась ему на шею и долго, вздрагивая, всхлипывала под его рукой.

- Если бы твоя мама знала!..

- Где она? - спросил он.

- Уехала. Позавчера еще. Теперь все уезжают. Видишь, я одна в квартире осталась. А ты... Что же ты стоишь? Проходи...

Она завела его в свою комнатку, заставленную мебелью, которой хватило бы на три такие комнатки, и Нечаев протиснулся между буфетом и этажеркой к столу.