Алексей Биргер: Зола

На площадке между первым и вторым этажами она остановилась, отдышалась, поглядела вниз.

Даже сейчас, когда черты её лица были перекошены страхом, можно было разглядеть, что девушка красива - красива той грубоватой чувственной красотой, которую можно было бы даже назвать чуть не по возрасту чувственной, и поэтому, наверно, среди сверстников особым успехом девушка не пользовалась; лишь самым "заряженным" из них дано было смутно распознавать, что, когда это наливное яблочко войдет в полный сок и заиграет изнутри душистым янтарным сиянием, то обещание жаркого лона, аурой окутывающее такую красоту, будет сводить мужиков с ума. Но даже те, кто уже ощущал эту ауру, ранним мужским инстинктом, чуть стыдились, возможно, влечения, которое испытывали к этой слишком "старообразной" - лишенной обаяния юношеской свежести и потому проигрывающей до поры своим менее красивым сверстницам - девушки. Стыдились, потому что слишком мечтали это влечение удовлетворить - утолить не по возрасту грубо и резко - и одновременно подсознательно боялись, что не смогут соответствовать в мужской силе тому пламени, которое сами высвободят из-под спуда. Страх опозориться - один из самых частых комплексов подростков, размышляющих и пытающихся представить, как это впервые с ними произойдет.

На первом этаже никого не было, и девушка, взяв себя в руки, на цыпочках спустилась вниз, приоткрыла дверь подъезда. У неё было полное ощущение, что за дверью должен кто-то стоять, и этот кто-то схватит её сейчас железной хваткой и уже не отпустит.

Но за дверью никого не было. Народ, толпившийся неподалеку, не обращал внимания на подъезд. Окружив что-то, люди галдели и показывали вверх, на одно из окон верхних этажей.

Там, внутри этой группки, все увеличивавшейся, можно было различить что-то темное. С одного краю группка попадала в круг света, падавший от высокого фонаря, и на освещенном кусочке тротуара было видно, как по снегу расползается красное пятно, захватывая все большее пространство вокруг темного нечто. Люди старательно сторонились этого пятна. На секунду, когда кто-то резко подался в сторону, на темном нечто что-то сверкнуло - вроде, прядь волос, то ли золотистых, то ли казавшихся золотистыми в отраженном ими свете, но с расстояния трудно было сказать.

Ей вдруг почудилось на миг, что темное пятно шевельнулось и протяжно позвало ее: "Вии-икааа!.." Девушке пришлось сделать над собой усилие, чтобы не зажать непроизвольно уши.

Секунду помедлив, эта девушка, Вика, выскользнула из подъезда и, не оглядываясь, пошла в сторону, противоположную той, где толпились потрясенные люди. Она отошла, наверно, метров на сто, когда услышала вдали звук сирены...

3

Приблизительно в это же время хмурый мужик средних лет, выглядевший старше своего возраста, заканчивал сборку взрывного устройства. Он сидел в неприбранной комнате, за старым столом, крышка которого, светлого полированного дерева, была вся в царапинах и в разводах от пролитых химикалий, в кружочках от горячих металлических кастрюль и подстаканников, которые без зазрения совести ставили прямо на стол. Но насколько неухожена была мебель, насколько царило в комнате запустение, настолько аккуратно и четко все было разложено на столе. Человек работал, не совершая ни одного лишнего движения. Он был профессионалом своего дела, одним из лучших. Можно сказать, что он жил своей работой, чувствуя себя творцом, почти равным Богу. Правда, Бог умел творить и жизнь, и смерть, а этот человек - только смерть. Что ж, его устраивало такое равенство наполовину.

Закончив сборку, он бережно положил изделие в коробку из-под обуви и снял очки. Он стеснялся очков и надевал их только тогда, когда его никто не видел. Очки чуть портили образ хмурого и сурового творца смерти без нервов и комплексов, который он старательно пестовал. Поэтому он никому не позволял присутствовать при своей работе. Впрочем, он никому не позволял присутствовать и тогда, когда ещё не нуждался в очках. И не только из чисто практических соображений - что заказчик-остолоп мог сунуть нос не туда, куда надо, и все напортить. Скорей, он не хотел, чтобы кто-либо разглядел потаенную страсть, с которой он работал над каждым заказом. Ему не хотелось, чтобы эту страсть прочти в его скупых бережных движениях, в почти чувственных ласковых прикосновениях, с которыми он монтировал тончайшие детали и присоединял тончайшие проводки. Для него это было как близость с женщиной и даже больше, чем близость с женщиной. Женщины его не интересовали. Всю жизнь он был влюблен только в смерть, которую творил своими руками. Ну, может, он ещё любил деньги - очень большие деньги которые ему платили. Насчет гонораров он вообще был прижимист. Заказчики считали его скупцом, называли его порой "живоглотом", гадали, зачем ему такие суммы, если он живет бедно и одиноко, не тратясь ни на какие радости жизни. Но платили всегда столько, сколько он называл, не торгуясь, что бы они потом ни думали и ни говорили о нем у него за спиной. Он приучил! Наверно, деньги нравились ему потому же, почему нравилась смерть, которую он почти ежедневно держал в руках: они тоже даровали ощущение высшей власти. Он мог бы купить все что угодно - включая самые роскошные вина, любовь самых роскошных женщин - но его это, можно ещё раз повторить, не интересовало. Его раздражали идиоты, которые растрачивали и разбазаривали свою жизнь на все эти пакости, и с тем большим удовольствием он сеял смерть среди этих недоумков.