Виктор Пронин - Ночь без любви

— Нет, а что?

— А я время от времени на весы становился, тут у вас их на каждом углу понатыкано.

— И что?

— Почти три килограмма ушло… Куда вот только, никак не пойму. Мы не опаздываем? — Кобзев посмотрел на часы.

— Нет. Наше время начнется без четверти восемь. Закончится в восемь. Из этих пятнадцати минут мы можем взять себе только три. Пять минут — это на грани краха.

— Уже половина. Пошли?

— Рано. Долго придется маячить.

— Смотри, опять полная остановка народа.

— Сейчас придет трамвай и все уедут.

— Пройдемся, — сказал Кобзев. — Не могу сидеть.

Они медленно пошли вдоль улицы. Дождь стал мельче, с теплого майского неба сыпалась водяная пыль. Кобзев два раза останавливался у автоматов и пил газированную воду. Соломатин стоял рядом, сунув руки в карманы плаща и поднял голову, чтобы дождь падал ему на лицо.

К заднему двору универмага они подошли в тридцать пять минут восьмого. Оставалось десять минут.

В этот дождливый день прохожих и так было немного, а к вечеру их вовсе не осталось. Иногда знакомо скрежетал на повороте трамвай и уходил по проспекту вверх, к горному институту.

— Смотри! — Кобзев схватил Соломатина за рукав.

— Вижу.

Недалеко от двери, в которую им предстояло войти, остановился пьяный. Похоже, он никак не мог сообразить, куда ему идти дальше. Покачавшись с минуту из стороны в сторону, он двинулся к трамвайной остановке.

Потом под деревом задержались парень с девушкой. Они хохотали, сверху на них падали редкие капли дождя, пробивающиеся сквозь листву, освещенную соседним фонарем. Наконец, ушли. Обнялись, накрылись пиджаком и зашагали к набережной.

— Без четверти, — сказал Кобзев отрывисто. — Пора.

Но тут показался милиционер. Он медленно брел вдоль забора, лениво смотрел по сторонам. На Кобзева и Соломатина, согнувшихся под балконом, не обратил внимания и свернул за угол.

Соломатин судорожно сглотнул, затравленно посмотрел на Кобзева и быстрыми, неестественно большими шагами направился к железной двери в высоком шлакоблочном заборе. Оглянулся, будто умолял остановить его, вернуть, но Кобзев уже шел следом. В глубине улицы были видны торопящиеся прохожие под зонтиками, от остановки отошел трамвай, чуть накренившись вправо, завыл, завыл на повороте, и его запотевшие окна матово отразили ряд фонарей.

Соломатин резко постучал в обшитую жестью дверь. Некоторое время во дворе стояла тишина. Он постучал еще раз, сильнее, нетерпеливее.

— Иду-иду, — раздался старческий голос. — Кто? — спросил сторож, подойдя к самой двери.

— Свои, дядь Сережа! Открывай.

Раздался скрежет ржавого запора, болезненно остро услышанный и Кобзевым и Соломатиным. Этот звук вошел в них и остался навсегда — железная болванка проскрежетала по ржавой жести.

Едва дверь приоткрылась, Соломатин с силой налег на нее, в образовавшийся проход вбежал Кобзев. Не обращая внимания на кричавшего старика, он бросился через двор в служебные помещения универмага.

Поднявшись с четверенек, сторож схватил Соломатина за полы отсыревшего плаща, и молча потащил к двери, пытаясь вытолкнуть наружу. Закричи он погромче, наверняка кто-нибудь заглянул бы с улицы, но сторож только кряхтел от натуги. Соломатин отпихнул сторожа, тот поскользнулся и упал в лужу. А когда поднимаясь, подставил беззащитный затылок, Соломатин выхватил из-за пояса железную трубу и ударил. И лишь тогда заметил, что дверь до сих нор распахнута, сквозь проем видны прохожие на противоположной стороне улицы, мимо прогрохотал трамвай и только запотевшие стекла помешали пассажирам увидеть, что происходит во дворе универмага. Захлопнув дверь, Соломатин вдвинул засов. Он вошел в петли со знакомым ржавым скрежетом.

А Кобзев, добежав до конца узкого коридорчика, наткнулся на голубую фанерную дверь с врезанным окошком. Ударом кулака распахнув окошко, он увидел внутри небольшой комнатки пожилую женщину, накрашенную и завитую. Перед ней на столе лежали стопки денег — дневная выручка универмага. Они были разложены по достоинству и Кобзеву бросилась в глаза их расцветка — деньги выглядели более зелеными, более фиолетовыми и желтыми, нежели он привык считать, когда держал их в руках. Жалкими и немощными показались ему те бумажки, которые иногда попадали к нему и он, не зная, куда надежнее их спрятать, совал в блокнот, перекладывал из кармана в карман, втискивал в отделения кошелька. А тут деньги лежали пухлыми стопками и в самом их виде сквозило могущество и пренебрежение. При виде такого количества денег Кобзев остро и зло ощутил собственную ущемленность.