Виктория Платова - 8–9–8

Они никогда до нее не доберутся.

— Помнишь те фотографии, что ты мне посылала? — спрашивает Габриель.

— Какие? — пугается Фэл. — Разве я вообще посылала тебе фотографии?

— Один раз.

— И кто был изображен на них?

— Ты. Во фригийском колпаке.

— В жизни не носила фригийских колпаков.

— В жизни, наверное, нет, но это была скульптура. Бюст Марианны.

— А-а, — наконец вспоминает Фэл. — Точно, посылала. У меня это напрочь вылетело из головы. Я их даже пыталась найти какое-то время, а они, оказывается, у тебя.

Фэл и Габриель — родственные во всех смыслах души. Он тоже искал куда-то запропастившиеся снимки из вокзального автомата моментальной фотографии, те самые, где они запечатлены с Христиной, — богиня и придурок. Может быть, он отправил их Фэл?

— А я — я ничего не отправлял тебе? Какие-нибудь фотокарточки…

— Карточек точно не было, ты ведь не любишь фотографироваться.

— А что было?

— Кроме обычных писем — только вырезка из газеты.

Габриель не помнит ни о какой вырезке, он их даже не

читает, а о том, чтобы делать вырезки, и речи быть не может!..

— Интересно.

— Интересно? Мне — так просто было не по себе, когда я ее читала. А уж когда ознакомилась с приложенным к ней письмом…

— Что же это была за вырезка?

— Не знаю, название газеты указано не было. Но это не местная газета.

— Мадридская?

— И не мадридская. Скорее всего — мексиканская. Несколько строк о волнениях в бедных кварталах Мехико.

Теперь Габриель вспомнил — и эту заметку, и это письмо. Заметку передала ему Мария-Христина, вместе с рассказом о последних часах и минутах жизни тетки-Соледад. Она оказалась в Городе проездом: однодневный визит в компании издателя, неуловимо похожего на мясника Молину, и любовника, неуловимо похожего на гомосексуалиста. Мария-Христина и издатель представляли книгу, написанную первой и изданную вторым, но что делал любовник?

Сопровождал.

Кого-то из двоих, кого — Габриель так и не выяснил.

Он пришел к концу встречи: как раз начиналась автограф-сессия и к новоиспеченной писательнице выстроилась очередь из трех человек. Габриель оказался четвертым.

— Привет, сестренка, — сказал он Марии-Христине.

— Я думала, ты умер. — Она и бровью не повела, на лице — ни радости, ни грусти, ни ностальгической гримасы.

— А я думал — ты умерла.

— Со мной все в порядке.

— Вижу.

— Как мама?

— Могла бы спросить у нее сама.

— Очень плотный график, братишка. Уезжаем через час, так что встречаться на две минуты и травить ей душу нет смысла. Лучше передай ей привет и поцелуи.

— И все?

— Скажи, что я очень люблю ее.

Мария-Христина произносит это без всякого выражения: за годы, что они с Габриелем не виделись, слово «любовь» (и без того не самое главное в лексиконе сестры) окончательно сникло и переместилось в конец списка. Ему надо подняться на цыпочки или подпрыгнуть, чтобы быть увиденным за частоколом из других слов: «слава», «успех», «секс», «влияние», «деньги» и — как вариант — «богатство».

БОЛЬШОЕ БОГАТСТВО.

Но, судя по всему, ножки у любви слабенькие, и о том, чтобы подпрыгнуть, речи не идет.

Мария-Христина изменилась. И не в лучшую сторону.

Неизменной осталась лишь подростковая голубая жилка на виске: она все так же беспокойно бьется. Странно, еще секунду назад Габриель готов был дать сестре затрещину, и не одну, но голубая жилка… Жилка примиряет Габриеля с происходящим; он почти верит в относительную искренность «я очень люблю ее».

Любит как умеет, что тут поделаешь?

Мария-Христина — настоящая кудесница, она умещает встречу с выросшим недоумком-братом в несколько минут, сует ему в нос сигаретную пачку с автографом писателя Умберто Эко ( «ricordati qualche volta di mé» [29] «Вспоминай обо мне иногда» ( ит .). )и даже успевает рассказать о Санта-Муэрте, в которую перевоплотилась их тетка-Соледад, и о ее кончине. Она также снабжает Габриеля вырезкой из газеты (вырезка вынимается из сумочки следом за кошельком, визитницей и проспектом, рекламирующим новое поколение мозольных пластырей).

— Это прислал один начинающий прозаик из Мексики, — говорит Мария-Христина.

— Тебе?

— Своему другу. А он уже передал ее мне.

— Зачем?

— Подумал, что мне это будет интересно. Как сюжет.

— И?

— Книжку об этом не напишешь. А если напишешь — никто не станет ее читать.

Есть масса вещей — иногда самых важных, книжки о которых никто не станет читать; Мария-Христина прагматична до мозга костей — не то что радиоастроном-идеалистка Фэл.