Сэйси Ёкомидзо - Белое и черное

Киндаити подумал, не Киёми ли там, но свитер у нее другого цвета, да и формы попышнее.

Женщина, по-видимому, что-то сказала художнику: он обернулся. Над верхней губой у него чернела полоска.

— Это он!

— Отлично! Корпус восемнадцать, третий этаж, шестая справа.

Сыщик Миура из полицейского управления S вытащил из кармана записную книжку, и тут вдруг снизу раздались пронзительные звуки. Это, как сумасшедшая, разоралась ворона.

Надсадное карканье неслось с первого этажа корпуса 18, со стороны крайней правой квартиры. Там на веранде стоял какой-то ящик, — наверное, он служил клеткой для птицы. Ворону заметила приблудившаяся собака и принялась яростно облаивать, та же не осталась в долгу и голосила, в свою очередь, ничуть не меньше.

Внезапно вспыхнувшая перепалка между собакой и вороной на мгновение завладела всеобщим вниманием. Люди на крыше отвлеклись от интересующей их квартиры и переключились на шум.

Собаке, видимо, для удовлетворения боевого духа оказалось недостаточным просто полаять, и она принялась бросаться на перила. Ворона завопила еще пуще.

Из комнаты вышли двое, мужчина и женщина, и забрали ящик в комнату. При виде женщины Киндаити невольно подался вперед: ему показалось, что это Дзюнко.

— Похоже, кто-то дома ворону держит.

— А это комендант. Его Нэдзу зовут, — ответил Саяма.

Что ж, раз это квартира коменданта, то ничего удивительного, что там могла оказаться Дзюнко.

— Их здесь сколько? В каждом корпусе свой?

— Нет, пятеро. На одного коменданта четыре корпуса. У господина Нэдзу пока два, семнадцатый и восемнадцатый, а когда девятнадцатый и двадцатый сдадут, они тоже его будут.

— Что ж, спасибо. Фудзино-кун, расскажи-ка господину старшему инспектору про этого Художника.

— А-а, ну так, значит, Художник тот…

Все взгляды невольно опять переместились на его квартиру.

— В общем, он часто захаживал к нам, когда мы работали, просил разрешения наброски делать. Удовольствия нам это не доставляло — мы же тут вкалываем до седьмого пота, кому понравится, когда тебя при этом какой-то бездельник для собственного развлечения рисует? Да еще он больно любопытный, во все встревал: а вот это для чего, а потом что делать будете? Без конца с расспросами приставал. Сперва-то мы к нему с уважением, мол, художнику все знать надо, вот он и усердствует, но ведь меру тоже надо соблюдать, верно? И к тому же манера разговаривать у него противная — сам приторный и при том надменный. А еще иногда с собой девицу приводил — вот уж пыжился перед ней! Это он как раз вчера и приходил, когда мы печь устанавливали.

— Приходил вчера, когда вы печь ставили?

— Да, с девчонкой лет семнадцати. Как обычно, докапываться до всего начал: для чего, мол, эта печь нужна, как вар кладут… Нас время поджимает, мы нервничаем, а тут еще он как всегда, вежливенько да настырно, — короче, разозлились мы здорово. Только и оставалось, что отговориться от него по-быстрому, чтобы отвязался. Коли ты художник, глаза открой пошире да смотри, сам наблюдай все вокруг хорошенько. А то ишь — перед девицей красоваться вздумал! Ха-ха-ха…

— Стало быть, ты ему рассказал, как этой печью пользоваться?

— Стало быть, рассказал. А то бы он так и не отвязался, работать бы не дал.

— Ты вот говоришь, он частенько не один приходил. Девица у него постоянная была?

— Не, всегда разные. И похоже, все из здешних. А кстати! Ту вчерашнюю он называл Тамаки.

Получалось, что среди обитателей Хинодэ по крайней мере двое имели представление о том, как работает печь.

— Эй, Фудзино-кун!

Сыщик Миура держал перед собой раскрытый блокнот.

— Говоришь, Тамаки он ее называл, девушку-то свою?

— Ага.

— Это имя или фамилия?

— Что?

— Ну Тамаки — это и фамилия может быть, и имя, верно?

— Д-да, вообще-то так. Я и не сообразил… Но мне показалось, что имя. Уж больно сладко этот чертов Художник его выговаривал.

— Ладно, это мы потом у него самого выясним. Извините, пожалуйста, господин старший инспектор.

— Скажи-ка, Фудзино-кун, — поинтересовался Тодороку, — а те двое ушли, пока вы еще на крыше были, или оставались после вас?

— Вместе мы ушли. Он все приставал-приставал к нам со своими расспросами, а потом отошел туда, к южному парапету, и начал восхищаться: ах-ах, красота какая! А потом они вместе с нами и спустились.

— Но вот ночью всякий, кому захочется, сюда свободно может подняться, верно?

— Хм, действительно… Дверей и запоров здесь никаких, все нараспашку…