Лидия Ульянова - Размах крыльев ангела

Маша допила чай. Хорошо было сидеть с Гавриловной, но дома ждали дела. Обеда нет, в избе бардак, а она поехала за молоком и пропала – объяснила она Гавриловне. Понятливая Гавриловна не стала задерживать, хотя и жаль было отпускать такую хорошую слушательницу. Связала Маше в узелок крепеньких, пупырчатых огурчиков, положила в коробочку из-под старой елочной гирлянды свежих яиц, чтобы не побились дорогой, и вышла проводить Марию до калитки.

Но совсем недавно такая внимательная и разговорчивая Маша сделалась внезапно рассеянной и молчаливой, пришлось даже напоминать ей, чтобы за молоком зашла, ведь за ним вроде приехала.

У Зины Маша тоже не задержалась. Даже с велосипеда не слезла, Зина ей прямо на улицу бутылку вынесла, попеняла, что она неделю оставляет, а Маша не берет. Маша только коротко извинилась, поспешила домой.

Ей срочно было необходимо остаться одной. Для нее будто бы слишком велика и тяжела была мысль о том, что ее дружок Степаныч оказался носителем какой бы то ни было биографии. А тем более такой! Маша прежде относилась к нему как к забавному, беззлобному, суетливому существу неопределенного возраста, неопределенного занятия, неопределенной жизни. Местному юродивому в разных тапках. Жалела его за никому не нужность, какую-то его бессмысленность, была благодарна за постоянное желание помочь. А оказалось, что Степаныч вовсе и не существо, а человек. Человек со сложной, изломанной судьбой, со своим прошлым, которое запихнул, спрятал подальше от чужих глаз, чужих языков, чужих мнений. Впрочем, Маша и раньше ловила себя в общении со Степанычем на том, что что-то в нем не так, улавливала разницу между слыть и быть. Тем не менее к новости такой она оказалась не готова, новость захлестнула ее, спутала мысли и чувства, задела тоненькие ниточки души. И теперь они, эти ниточки, дрожали и вибрировали, мешали мыслям и рушили представления.

Где-то у Степаныча живут на белом свете двое детей, взрослых уже, в большом городе, а он семенит тапками, синим и коричневым, по пыльным Лошкам, мелькает линялой рубашонкой. И вовсе он не юродивый, просто гордый. Интересно, а его дети знают о нем, знают о том, где он и как? Если бы Маша вдруг узнала, что ее родители где-то живы, то бросилась бы сломя голову, ни на секунду не задумываясь о том, какие они. Лишь бы были.

Маша ехала по дорожке, устланной плотно сбитыми сосновыми иголками, пересеченной часто-часто четкими тенями разнокалиберных сосновых стволов и стволиков, бесстыдно выворотивших прямо под ноги свои корни, и из глаз ее ручьем лились слезы.

Лились слезы, путались мысли, крутились педали, на багажнике, в прикрученной Степанычем универсамовской корзине подавала голос пластиковая бутылка с молоком, постукивая на кочках.

– Че с лицом? Ревела, что ли? – встретил дома Македонский.

– Ничего. Мошка в глаз залетела, глаз заслезился.

Македонский обидно заржал:

– Мошка в глаз! А ворон ртом не пробовала ловить?

Мария рассердилась:

– По воронам ртом в нашей семье другие специалисты. Ты мне лучше скажи, мне мыть или вы дальше работать будете?

– А что работать? – невозмутимо ответил Бешеный Муж, проглотив «ворон». – Кирпича-то все равно нет.

Маша оторопела.

– Как нет? Зачем же вы погромили тогда все?

– Ну, ты даешь! То тебе печь вынь да положь, то не так сделали! Было времени немного, я и начал. Кстати, я, Маш, уеду.

– Надолго? – равнодушно уточнила Маша.

– Я, Маш, в Норкин поеду. Я там работу нашел.

Маша подняла на мужа глаза, вопросительно молча посмотрела.

– Здесь, сама видишь, ловить нечего. Не лес же мне валить. Пургин этот – ни рыба ни мясо. Толку нет. А в Норкине я рынок держать буду.

Маша не стала вставлять шпильки про то, что лес валить еще научиться нужно, про то, что рынок держать и без Македонского желающие найдутся. Настроения не было, не до Македонского. В конце концов, решил – пусть едет. Без него ей, может, еще и проще будет: готовить не нужно, ежедневно себя сдерживать, контролировать, как бы чего лишнего не сказала, не сделала, тоже не нужно, по ночам спать можно спокойно, безо всякого этого глупого секса. Что-то в последнее время, прежде охочая до интима, Мария как-то к ночным супружеским обязанностям охладела, принуждала себя. Сама себя убеждала, что по-другому дети не появляются. Ребеночка, своего, совсем маленького, Маша хотела очень. Именно слова мужа о том, что дети должны жить на природе, в экологически чистой среде тогда, в Питере, послужили для Марии решающим аргументом. Мария же с ее старорежимными морально-нравственными устоями ребенка могла родить только от родного мужа.