Виктор Пронин - Смерть Анфертьева

- Вот видишь, сколько ты произнес слов, чтобы уйти от главного, улыбнулась Наталья Михайловна. - Ты считаешь, что пьянство - тема недостаточно важная?

- Да. Я уверена, что у тебя на уме есть кое-что посущественней.

- Ты говоришь крамольные вещи, Наталья. За это не похвалят. Тебя не поймут.

- А ты, ты понимаешь меня?

- Годы совместной жизни дают мне основания...

- Кончай кривляться. Ты уходишь от разговора, Анфертьев. И это убеждает меня в том, что я попала в точку.

- Ты, Наталья, попала пальцем в небо. У каждого человека есть второе дно. А если его нет, это плохо. Значит, человек пуст, поверхностен, очевиден. Как сказал лучший, талантливейший человек нашей эпохи - тот, кто постоянно ясен, по-моему, просто глуп.

- Нет, Анфертьев, ты не глуп. Тебя не назовешь сильным, тебя нельзя отнести к удачливым. Но ты не глуп.

- Ошибка, Наталья, ошибка. Я очень тщеславен.

Мое тщеславие настолько велико, что я не вижу вокруг возможностей накормить его, ублажить. Только поэтому оно меня и не беспокоит. Оно в спячке, как медведь в берлоге. Лучше его не тревожить. Если я буду ходить с гордо вскинутой головой, громко орать, хохотать, перекрывая гул родного завода, если товарищ Подчуфарин будет перебегать через дорогу, чтобы поздороваться со мной, - все это, вместе взятое, не удовлетворит моего тщеславия. И должность директора нашего завода меня не прельщает. Мне этого слишком мало, чтобы насытить мою гордыню, мое самолюбие!

- Ты это серьезно? - озадаченно спросила Наталья Михайловна.

- Вполне, - Анфертьев твердо посмотрел ей в глаза. - Если я как-то развеял твои сомнения о втором днище, считай мое заявление явкой с повинной.

- Нет, не развеял, - Наталья Михайловна молча разобрала постель, разделась и забралась под одеяло. - Мои подозрения усилились, - добавила она, беря в руки газету и надевая очки. - Настолько, что я начинаю бояться за тебя, Анфертьев.

- Не надо за меня бояться, - Ответил Анфертьев. - Пока не надо. Авось.

- Ты ничего к этому не добавишь?

- Мне нечего добавить.

- Ложись.

- Ложусь. Свет выключать?

- Выключай, - Наталья Михайловна бросила газету на пол. - Что ты задумал? спросила она уже в темноте.

-Так... Пустяк. Небольшой Кандибобер.

- Я кажется, совершила ошибку, - медленно оговорила Наталья Михайловна. Твое шутовство я принимала за слабость.

- Это не шутовство. Это беззаботность. Ведь я не думал чем накормить свое самолюбие, чем его напоить, чем порадовать. Я не удручен дурными расчетами о продвижении по службе, поскольку не вижу даже далеко впереди себя должности, которую хотел бы заполучить. Возможно, я поступал плохо, но я не сушил мозги мыслями о повышении зарплаты, понимая, что это бесполезное и даже вредное занятие. Отсюда шла моя беззаботность.

- Шла? А сейчас?

- Не знаю... Во всяком случае, легкости поубавилось. Может быть, возраст подошел, а может, тщеславие измельчало, - Анфертьев улыбнулся в темноте, заложил руки за голову. - Невероятно, но я стал замечать и пренебрежение, чем бы оно ни прикрывалось, и зависимость, чем бы она ни скрашивалась.

- Ты уже не можешь относиться к этому равнодушно? - спросила Наталья Михайловна.

- Похоже на то.

- Но ведь, как и прежде, тебе ничего не изменить?

- Да, это печально. - Вадим Кузьмич понимал, что столь неопределенный ответ вызовет новые вопросы жены, но ему нравился этот допрос, хотелось выкручиваться, быть искренним и лукавым, хотелось, чтобы разговор о нем продолжался.

- Значит, растет внутреннее напряжение, неприятие, глядишь, поселятся в душе злость, зависть, а?

- Я об этом не думал, но, очевидно, такая опасность существует. Такая опасность всегда существует.

- И ты говоришь об этом так спокойно? Они что, уже поселились в тебе?

- Нет, эти хвори меня еще не беспокоят. Могу заверить, что среди наших друзей и знакомых, на заводе и в твоем научно-микроскопическом институте нет ни одного человека, которому бы я завидовал, места, которое я хотел бы занять.

- Это еще придет.

- Не уверен.

- Ты очень изменился, Анфертьев, - проговорила Наталья Михайловна. - И самое верное доказательство - наш разговор. Еще совсем недавно ты не стал бы со мной так говорить. Ты бы отшутился, отмахнулся рассказал бы анекдот, чмокнул бы меня в щечку, и на этом бы все закончилось... А сейчас... Может быть, ты влюбился?

Анфертьев помолчал, застигнутый врасплох этим вопросом: влюблен ли он в самом деле? Можно ли его отношения со Светой подогнать под этот диагноз? Он представил себе ее лицо, глаза, губы, которые не решился поцеловать, и напрасно не решился, ощутил в ладонях ее плечи и невольно, сам того не замечая, отодвинулся от горячего бедра Натальи Михайловны. Она с удивлением, даже с некоторой обидой посмотрела на него, но, к счастью, Вадим Кузьмич не мог увидеть в темноте ее глаз, наполнявшихся слезами. Перед мысленным взором Анфертьева в это время стояло светлое лицо кассира на фоне Сейфа, которому она служила и который выдавал ей каждый месяц на все радости жизни, на все кругосветные путешествия, театры и наряды, на картошку и колбасу, на автобус, духи и мороженое, на перчатки, колготки, дубленки и шубы, на парикмахерскую, квартплату, на южные моря и северные озера, на кефир и чай, на галстук для Анфертьева и цветы для себя - сто рублей. Их едва хватало на столовское питание и проездной билет в трех видах общественного транспорта.