Евгений Зубарев: Я убью тебя, менеджер

Идея, кстати, была не такой уже отвратной – мне предстояло придумывать на один разворот развлекательных текстов о том, как люди в России деньги интересно зарабатывают, и еще разворот о том, как эти же люди интересно деньги тратят.

Возвращаясь в метро из редакции «Интершума» в родной «Петербургский интеллигент», я уже на два разворота придумал разнообразных сюжетов и на три месяца вперед нафантазировал, куда потрачу гонорар, когда вдруг заметил две неприятного вида рожи, нависшие надо мной у самого выхода из вагона. Рожи не просто таращились, но еще и переговаривались между собой громко и со значением:

– Кислый, глянь, черножопый в нашем русском метро едет, как у себя дома.

– Ну а я что говорю – офонарели, обезьяны, реально.

Черножопая обезьяна – это про меня. Наверное, с этого следовало бы начать, но я вообще-то никогда с этого не начинаю. Питаю иллюзии о мультикультурности человеческой цивилизации.

А если этих иллюзий не питать, то сразу все становится на свои места – я, Иван Леопольдович Зарубин, действительно был рожден в городе Зеленогорске белой женщиной Татьяной Зарубиной, которая имела счастье слишком близко познакомиться с одним из чернокожих обитателей интерлагеря «Морской прибой» – популярного среди тамошней молодежи центра мировой цивилизации.

В бытность советской власти обычный пансионат на побережье Финского залива дважды в год, зимой и летом, становился местом отдыха нескольких сотен студентов, преимущественно из развивающихся стран. Посмотреть, как отплясывают на местных дискотеках парни всей земли, регулярно приходили местные девицы – они приезжали не только из соседнего Зеленогорска, но даже из Выборга, хотя в Выборге хватало своей, финской экзотики.

Моя мать приходила в интерлагерь пешком, потому что жила в Комарово – в пяти минутах неспешной прогулки от пансионата. Насколько я понял, в ходе одной из таких прогулок теплым июльским вечером я и был зачат.

Увы, папа смылся в свою Африку сразу после объявления результата знакомства, зато я стал самой известной достопримечательностью местного детсада, а затем и средней школы.

Впрочем, сейчас все эти воспоминания были совершенно неактуальны – меня собирались бить в культурной столице Европы, на глазах у политкорректной, но равнодушной общественности, причем из сугубо расистских соображений. Меньше всего мне хотелось бы огорчать городского прокурора очередным прибавлением в копилке ксенофобской статистики, да еще в собственном лице. Еще мне было очень жаль лица – пусть и черного, зато родного.

Поэтому я вежливо улыбнулся обоим гамадрилам и громко сказал:

– Юэсэй энд раша – гуд френдс! Америка тоже любить русский народ! Я читать Пушкин! Большой спасибо!

Налившиеся было злобой глаза напротив немедленно наполнились слезами умиления.

– Кислый, глянь, то ж не чурбан. Это ж америкос натуральный, ептыть.

– Заметь, уважают Рассею! Пушкина знает, сука.

– А то! Куда им теперь без нас. Нефть дорожает, муслимы наглеют…

Оба гамадрила отвернули от меня бритые хари и принялись бухтеть на геополитические темы. Я дождался своей остановки, вышел из вагона и немного подождал. После объявления о закрывании дверей я хлопнул в ладоши для привлечения внимания и сказал:

– Ну и мудаки же вы оба.

Двери закрылись, поезд уехал. Лица мудаков мне понравились, но ощущение некой незавершенности осталось, и до самой редакции я шел, размышляя лишь об одном – как мне следует вести себя в таких ситуациях, чтобы не испытывать горечь унижения снова и снова. Но ничего более умного, чем телескопическая дубинка в рукаве, в голову мне не пришло.

Впрочем, в редакции все эти глупости немедленно забылись. В моем кабинете сидела Марта, и это было еще ничего, а вот напротив нее сидел сенатор Садаев, и виду него был очень внушительный – килограммов сто двадцать живого веса, приправленного золотыми цепями вперемешку с бриллиантами. Надо сказать, что на официальных фотографиях он больше походил на человека.

– Здравствуй, Марта, – произнес я решительно, с вызовом посмотрев на Садаева.

– Иван, – ответила Марта, зевая, – к тебе вот человек пришел, почти час уже дожидается. А ты, обезьяна нечесаная, опять где-то шатаешься.

Садаев вытаращился на меня с откровенным изумлением. Потом он смутился, привстал со стула, зачем-то поднял портфель, стоявший рядом, потом снова сел, а портфель поставил себе на колени. На меня он уже не смотрел, он смотрел на портфель и ему же сказал: