Йозеф Шкворецкий - Львенок

Однако эта неприятность не слишком ее огорчила. В тот же вечер я увидел Дашу в кино — она сосредоточенно откусывала по кусочку от четырех разных шоколадных батончиков, которые держал возле ее рта молодой Гартман. Сам же я, чтобы отвлечься от неотвязной тоски по барышне Серебряной, от которой меня не излечили даже чужие забавные невзгоды, провел вечер в компании бухгалтера ресторана «В укромном уголке» (как раз и поставлявшего сладости в кинотеатр) Франты Новосада, долговязого, костлявого и близорукого бывшего чешского писателя. В прежние времена он под разными английскими псевдонимами строчил детективы, но когда при социализме мода на кичи переменилась, вернулся к специальности бухгалтера. Однако в этот вечер он с воодушевлением зачитывал мне пассажи из своего нового романа, созданного в свободное от занятий учетом время, потому что в ближайшем будущем с надеждой ожидал бурного развития литературного процесса. В романе действовал старшина Корпуса национальной безопасности Гонза Фиалка, в котором я без труда узнал новую инкарнацию прежнего новосадского инспектора Вулстоункрафта: он говорил на том же чудовищном чешском, что и этот самый инспектор, когда беседовал с гангстером О’Рурком — и больше так не говорила ни одна живая душа! Да и сюжет детектива был мне знаком: все вертелось вокруг некоего оптового торговца, под чьими утаенными от государства запасами туалетного мыла Фиалка обнаружил закопанный труп неизвестного, как позже выяснилось, рабочего-инвалида, которому отомстили за то, что он напал на след этого хозяйственного преступления. Я быстро понял, что слушаю вариацию на тему романа Шейлы Сиддонс (один из любимых псевдонимов Новосада) «Тайна подвала на Блэкмор-стрит»; там оптовик был антикваром, закопанный труп — лордом Фицпатриком, а мыло — контрабандным кокаином.

Самой спокойной на этой неделе выдалась пятница — разве что вызывали на ковер коллегу Салайку. Под фотографией группы писателей в нашем пропагандистском журнале он написал: «Справа сидит Йозеф Копанец»; к счастью, типографский станок удалось вовремя остановить, и в подавляющем большинстве экземпляров местоположение Мастера прокола (о котором ходили упорные слухи, что из-за истории с «Битвой за Брниржов» его на какое-то время упрятали за решетку) определялось нейтральной фразой «Слева от Йозефа Копанеца сидит популярная писательница Мария Бурдыхова (с книгой в руке)».

В остальном же все было тихо. Когда в субботу я прощался с сотрудниками, на шефа обрушилась очередная неприятность: пришло известие, что теоретик литературы Манфред Шаловски, чьи на удивление занудные «Статьи и заметки о новой немецкой литературе» шеф снабдил собственным хвалебным предисловием, нелегально перешел границу, — однако я не сомневался, что стреляный воробей выпутается и на сей раз. Я потряс руку Анежке, поцеловал Блюменфельдову и отправился навстречу поллитровкам и двухмесячной тряске в башне танка.

Я послал барышне Серебряной из Медзигоренеца несколько писем, но она ни разу мне не ответила. Тогда я оставил свои попытки. Я надеялся забыть ее. Я забыл уже стольких девушек, что забыл, скольких именно. Но барышня Серебряная никак не желала входить в их число.

От Блюменфельдовой из Москвы я получил письмо с автографами двух известных молодых поэтов Антоловского и Глебкина. По воле случая их фамилии я услышал еще раз — и очень скоро: в газете «Руде право», номера которой нам в перерывах между стрельбами читали вслух, появился отчет о большом докладе влиятельного критика Николаева. Он отзывался о молодых поэтах весьма нелестно. Характеризовал их как низкопоклонников перед западной литературной модой и заявлял, что они стали слишком далеки от народной жизни. М-да, Даша, в хорошей же компании бродишь ты по Москве, сказал я себе и отправился вздремнуть под брюхом своего железного коня.

Однако долго ей бродить не пришлось. Спустя еще два дня я прочитал в газете заметку о том, что поэты Антоловский и Глебкин уехали на два года в Восточную Сибирь, чтобы поднимать там целину. Итак, они отправились в далекое путешествие, дабы стать ближе к народу, а Блюменфельдова потерпела крах. Но нет, я ошибся: не прошло и двух недель, как я получил новое письмо, на этот раз из Ленинграда, и на нем стояла роспись Анатолия Биченко, прозаика, который совсем недавно скандально прославился своей повестью «Рассвет», но которому проникнутая любовью к искусству атмосфера родного города все еще позволяла существовать в безопасном отдалении от жизни.