Джон Харвуд - Тайна замка Роксфорд-Холл

Думаю, мне было лет шесть или семь, когда мне впервые пришло в голову, что я, возможно, тоже была найденышем. Это объяснило бы, почему мы живем так близко от Приюта и, кроме того, до рождения Элмы мы жили в сельской местности, хотя у меня о том времени сохранились лишь самые смутные воспоминания, а Энни никак не могла помочь, потому что пришла к нам, когда мы уже переехали в Лондон. Конечно, я могла быть каким-то совсем другим найденышем: Энни говорила мне, что есть и другие приюты (и при этом как-то странно посмотрела на меня, когда я спросила ее, не можем ли мы их посетить). А еще я слышала про младенцев, которых оставляют на крыльце у дверей в корзинках, — я могла быть одной из них. Возможно, у маменьки были другие дети, которые умерли, и о них никто никогда не говорит; или же она была бесплодна, как Сарра, жена Авраама, и взяла меня в дом как найденыша, а после решила оставить у себя навсегда. И вот потом Господь дал ей Элму… Хотя тогда вдвойне трудно понять, почему, если Он такой добрый и любящий Бог, как об этом говорит в своих проповедях мистер Холстед, Он снова так скоро забрал Элму к себе. Неужели Он хотел испытать маменькину веру, как хотел испытать веру Иова? «Господь дает, Господь и отнимает, — сказал Иов. — Да будет благословенно имя Господа!»

Я этого не понимала, но тем не менее подозрение пустило корни и принялось расти. Это объясняло, почему маменька гораздо больше любила Элму, чем меня, почему я никогда не была для нее утешением и даже почему — как я порой подозревала с глубоким чувством вины — я сама любила маменьку не так сильно, как должна бы. Хотя я постоянно молилась о том, чтобы она снова была счастлива, я боялась оставаться с ней наедине в затемненной гостиной, где она теперь проводила свои дни. Обычно я сидела рядом с ней на диване, теребя свое вышивание или притворяясь, что читаю, и чувствовала, как свинцовая тяжесть медленно охватывает и все больше сдавливает мне грудь; и я беспрестанно твердила про себя: «Я найденыш, она мне вовсе не мать, я найденыш, она мне вовсе не мать» — до тех пор, пока мне не позволялось уйти; а после горько упрекала себя за недостаток сочувствия. И в самом деле, все, что я чувствовала к матери, было полно ощущением вины: я даже винила себя за то, что вообще осталась жива, так как понимала, что она скорее предпочла бы, чтобы умерла я, а в живых осталась Элма. Но во всяком случае, она же не отдала меня обратно в Приют! И раз уж она и папенька решили не говорить мне о том, что я найденыш, я понимала, что спрашивать их об этом будет нехорошо.

Я пробовала самыми разными путями подобраться с этим вопросом к Энни, но она как-то всегда ухитрялась не понять намека, и чем чаще я пыталась направить наши разговоры так, чтобы они касались найденышей, тем чаще, как мне казалось, она уходила от этой темы, пока наконец, ничего не говоря, мы перестали во время прогулок проходить мимо Приюта, и всегда Энни обещала пойти туда «в другой раз» или «на следующей неделе». Как-то я спросила ее, не думает ли она, что я виновата в смерти Элмы. Она отрицала это так яростно, что я испугалась: она очень сердито спросила меня: кто это вбил такую мысль мне в голову? А что, если ни папенька, ни маменька не говорили ей правды обо мне? Она ведь может посчитать меня злой и жестокой, раз придумываю про себя такие вещи; да и кроме того, я никогда не была уверена в том, насколько сама верю в это.

До тех пор пока у меня была Энни, я знала, что у меня есть чего ждать от каждого дня. У нее были подруги — нянюшки, приводившие своих подопечных играть на площади, и я участвовала в их играх, бегала и смеялась и забывала, что я найденыш. Но их разговоры о братишках и сестренках, дядюшках и тетушках, кузенах и кузинах, о бабушках и дедушках напоминали мне о том, что я никогда не видела никаких своих родственников. Когда я подросла, я узнала, что у папеньки есть вдовая сестра, она живет в Кембридже и не приезжает к нам, потому что маменька не очень хорошо себя чувствует. И что у маменьки есть младший брат, которого зовут Фредерик, но она его не видела уже много лет. Бабушек и дедушек у меня не было, потому что мои родители поженились уже довольно старыми: маменькин отец долго болел, и ей пришлось ухаживать за ним, не выходя из дому, почти до сорока лет.

Мне никогда не приходило в голову, что мы с Энни не всегда будем жить так, как жили тогда. Но когда мне исполнилось восемь лет, она привела меня в свою комнату, усадила к себе на кровать, обвила меня руками и сказала, что скоро я стану ходить в дневную школу мисс Хейл, которая всего в нескольких шагах от нашего дома. Энни очень старалась, чтобы ее слова прозвучали радостно, словно речь шла о празднике, но я уловила в ее тоне печаль. И тогда она призналась, что уходит от нас: папенька решил, что я уже слишком большая для няни и что Вайолет, наша горничная, будет отныне сама за мной присматривать. Мне не нравилась Вайолет, она была толстая, и пахло от нее, как от белья, которое долго пролежало в корзине. Напрасно умоляла я папеньку, чтобы он разрешил Энни остаться. «Мы не можем позволить себе держать Энни, — говорил он, — притом что приходится думать о плате за школу мисс Хейл». Я же говорила ему, что вовсе не хочу ходить в школу, что могу все, что мне нужно, узнать из книг, и тогда Энни не надо будет от нас уходить; но и это его не устраивало. Если я останусь дома, мне будет нужна гувернантка, а это обойдется еще дороже, и — нет! — Энни не может быть моей гувернанткой, потому что она ничего не знает ни о французском, ни об истории, ни о географии и ни о чем другом, что я узнаю в школе.