Гелий Рябов - Мертвые мухи зла

- Либо арестован, - вступила Серафима. - Разумеется, контрразведкой. Если же это правда и он... как это? Установлен?

- Установлен он еще до своего первого ареста. Он же вышел на проваленную явку, - гордо объяснил я.

- Пусть так... Значит он в Екатеринбургском... Свердловском НКВД. Ты и Таня едете туда. Званцеву надо помочь. Постарайтесь сделать это.

- Но как? - Я удивился так искренне, что Таня рассмеялась:

- Где теперь служит твой отчим, Сережа?

Вот это да-а... Но ведь глупо. Отчим никогда не пойдет на предательство. И я никогда не толкну его на это.

Таня словно услышала мои мысли:

- Никого и никуда не нужно толкать, Сережа... Иногда человеку достаточно просто объяснить.

Я вспыхнул, щеки пошли пятнами:

- Замолчи! Он честный человек! Он не предаст!

Она смотрела на меня сочувственно, нежно - так смотрят на больного, которому желают скорейшего выздоровления.

- Это его дело. Никто не собирается наступать на горло. Но ведь ты понял однажды: большевистская система преступна. Они все преступники: Ленин, Сталин, Гитлер, Муссолини...

Что ж... Логика в ее словах была.

Серафима ушла, мы с Таней отправились в Летний и долго бродили вдоль Лебяжьей канавки. На другой стороне Марсова привычно желтели казармы лейб-гвардии Павловского, где-то неподалеку играл оркестр.

- Слышишь? - спросила Таня.

Это была песенка о Татьяне: "Помнишь дни золотые..." В исполнении духового оркестра она звучала томительно-печально, и у меня сжалось сердце. Рядом стояла удивительная девушка, я любил ее, я знал это, но я молчал. Потому что чувствовал: мысли мои глупы, бессодержательны и даже смешны. Революционеры отреклись (лучшие из них, это правда) от личной жизни - во имя борьбы за будущее. Но эта борьба привела к власти негодяев. Наивные романтики революции умерли в муке у позорной стены, один за другим. "Чей путь мы собою теперь устилаем..." - эти стихи все чаще и чаще звучат в ушах. Мы не живем. Мы снова, в который уже раз боремся. За миф, фантом. Для себя, своих потомков, для всех...

Но ведь всем это не нужно. Киножурналы показывают идущих по Красной площади. Их лица озарены светом неземной любви к угристому грузинцу, оплывшему Кагановичу, всем остальным. Сколько нас, думающих о несчастье своей родины? Трое? Пятеро? Пятьдесят? Сто семьдесят миллионов в огромной стране радовались плакатам: "Смерть врагам народа!" Пусть эти враги вчерашние палачи России, пусть. Но как сладострастно повергает народ вчерашних кумиров, как радостно, с кликами, втаптывает их в грязь...

Нет. Мы ничего не добьемся. Ничего. Нас никто не услышит, не поймет. Неужели Горький верил в свой романтический вымысел: "...но капли крови твоей горячей, как искры, вспыхнут во мраке жизни"? Не верил. Ведь наступил на сердце Данко осторожный человек. И на наши сердца тоже наступят осторожные люди. Потому что их - большинство.

Милый город... Я смотрел на Таню, я видел, что она испытывает такие же чувства. Наверное, мы оба понимали в тот краткий миг, что впереди не только неизвестность пути, но и многое-многое, страшное...

Квартира пуста, необычно тихие дни, я чувствую себя государем императором. Правда, ощущение полной свободы омрачено скверным известием: Циля пошла на Литейный в кондитерскую и попала под трамвай. Ей отрезало обе ноги. Ее еще успели привезти в Мариинскую живой, но спасти не смогли, слишком много крови потеряла. Вдруг выяснилось, что родственников у нее нет (житомирский тип так и не объявился). Пришла милиция, описала скудный скарб в неудобной ее комнате, похожей на гроб. Поперек дверей милиция наклеила ленту от мух и заляпала печатями. Осиротел Моня. Он шнырял по коридору, тыкался мордочкой в запертую дверь и истошно, по-звериному орал. Я пытался кормить его мясом, но он отворачивался.

Позвонили из больницы, сухой женский голос произнес:

- Вы - Сергей? Покойная перед смертью успела сказать, чтобы вы пришли ее похоронить. И чтобы... - женщина замешкалась, видимо, читала нечто записанное на бумажке, - принесли Моню. Это ее грудничок?

- Какой... грудничок? - обалдел я. - Вы... о чем?

- Ну, вы словно никогда не видели деток, сосущих материнское молоко. Так он ее грудничок?

- Вы загляните куда надо и узнайте ее возраст! - крикнул я непочтительно, на что получил строгий ответ:

- Молодой человек! Я сама знаю, куда мне заглядывать! За гроб и услуги - пятнадцать рублей! В три часа завтра ее увезут на еврейское, так что не опаздывайте!

Маме звонить не стал. Цилю она недолюбливала, с какой стати потащится на кладбище. С Моней... Пятнадцать рублей взял у соседки. Она тщательно отслюнила пять зеленых бумажек с красноармейцами и, заглядывая в глаза, долго объясняла, что я забрал последние деньги. В половине третьего я отправился в больницу.