Андрей Константинов - Гоблины. Пиррова победа

— А тогда что?

— Вот ты, Андрей, на днях попросил меня поехать в Мурманск. Мне и Дениску жалко было одного оставлять, и мама некстати приболела, и вообще… Просто ехать не хотелось. Но я — поехала. Потому что некому больше было, потому что ты попросил. Короче, потому что так надо. Не лично мне, но — надо. Вот так и здесь. — Ольга задумалась, подбирая правильные слова. Но правильные все никак не желали подбираться, поэтому она мысленно махнула рукой и… — Володя, он… Знаешь, он ведь до сих пор меня любит, хоть я и причинила ему столько боли. Даже странно.

— А ты его?

— Нет. Это ужасно, конечно, но у меня к нему ничего, совсем ничегошеньки, осталось. Разве только благодарность… за сына, за их отношения.

— Тогда в чем проблема?

— Есть одно, совсем немаленькое, «но»! Володя нужен Денису. А сына, извини, я все-таки люблю больше, чем тебя.

— Но ведь это неправильно! Это, в конце концов, глупо!

— Это не глупо. Напротив, всё это более чем правильно. Ты славный, Андрей! Ты самый лучший мужчина из всех, кого я до сих пор встречала. Поверь, я это не в утешение тебе говорю, я действительно так чувствую. Не сердись на меня, пожалуйста! Я очень виновата перед тобой… Я не должна была так привязывать тебя к себе и так привязываться к тебе сама. Но нам нельзя быть вместе.

— Наверное, я полный кретин, но, тем не менее, все-таки спрошу: почему?

— Потому что это невозможно! Я приношу одни беды! Похоже, это какое-то проклятие, но в этой жизни я еще ни одного человека не сделала счастливым. И вот теперь решила, что буду очень-очень стараться в этом направлении. Чтобы счастливым вырос хотя бы он. Мой сын…

Какое-то время они сидели молча.

Два бесконечно одиноких человека.

Они молча курили и молча смотрели на молодую, но вместе с тем уже глубоко несчастную луну. Почему несчастную? Да потому, что, веками накапливая в себе чужие тоску и отчаяние, за тысячелетия та превратилась в бездонный колодец грусти. Ее бледность — это бледность мертвого лица. Где живет печаль? Где живет сама Смерть? Может быть, на луне? Может быть, она и есть то самое, абсолютное Одиночество!

«Но разве мы с Андреем не одиноки? Разве наши непутевые жизни не доказывают этого? — подумалось вдруг Ольге, и она с тоскою принялась сама для себя перечислять симптомы хронической болезни последних лет: — Тревожные сны. Ожидание неведомо чего. Тяжелое похмелье бесполезных дней. Заброшенный за шкаф томик стихов, которые некому прочесть. Ужин на одного. Вечерняя прогулка «куда глаза не глядят и ноги не ведут». Ласковый ветер нашептывающий слова, которые не от кого больше услышать…»

И это всё? Бросьте, братцы! Ну что вы, в самом деле?! Разве такая малость может быть сравнима с космическим одиночеством луны?!.

— …Я тебе на чердаке постелила. А мы с Юлей внизу разместимся, — неправильно интерпретировала телодвижение Мешка Ольга, решив что тот собрался вернуться в дом.

— Спасибо, но я, пожалуй, в город вернусь.

— Да ты что?! Ночь на дворе! Ты устал! Дорога отвратительная! — Она отчаянно вцепилась в его руку. — Нет! Никуда ты сейчас не поедешь! Слышишь?! Завтра выходной. Так хотя бы отдохнешь, выспишься по-человечески!

— Не волнуйся за меня, я доберусь, — деликатно высвободил руку Андрей. — Черт, совсем забыл! Я же вам «Сайгу» привез, на всякий пожарный. Места здесь глухие, мало ли что… У Золотова позаимствовал, он ведь у нас охотник заядлый. Кстати, нипочем не хотел давать, пока я ему не объяснил, что этот карабин для тебя предназначается. Потому цени, не потеряй. Ты как, сама справишься, или показать?

— Сама… Андрей, не уезжай! Я прошу тебя! Ну почему?!!

— Нет, Олька. На чердаке я не лягу. Во-первых, я не кошак, чтобы по чердакам лазать. А во-вторых… Все равно толком не высплюсь, ежели буду знать, что где-то рядом — ты. Нагая, теплая, но при этом — чужая…

Санкт-Петербург,

20 сентября 2009 года,

понедельник, 10:14 мск

Всё воскресенье Андрей провел в УСТМ, немилосердно выдернув на службу в свой единственный законный выходной Певзнера. «Немилосердие» обошлось Мешку в две бутылки коньяка и обещание по первому требованию предоставить Геше «маршрутку» «гоблинов» для перевозки крупногабаритного хлама из его городской квартиры на дачу. В октябре Певзнер намеревался вступить в законный брак, а потому сейчас вовсю занимался ремонтом, особое внимание уделяя обустройству комнаты, в которой должно было разместиться брачное ложе. Несколько лет назад, побывав у Андрея в гостях, Геша пришел в полный восторг от «сексодрома», установленного в супружеской спальне четы Мешечко, и твердо решил, что когда-нибудь непременно заведет себе такой же. Аргументы Андрея, вроде «пойми, Карлсон, не в пирогах счастье!», должного действия не возымели. «Мешок! — хитро прищурившись, ответил приятелю Певзнер. — Я тридцать пять лет, за вычетом месяцев, проведенных в колыбели, проспал на еврейском сексодроме. Таки ты думаешь, что своей героической жизнью я не заслужил по-человечески выспаться с молодой женой?» Возразить на это было нечего. Особенно после того, как Геша разъяснил разницу между обычным и еврейским сексодромами. Последним оказалась маленькая, нестандартных размеров — 160<|>х<|>200 — кровать, то бишь не вписывающаяся в комнату по габаритам, а потому «обрезанная».