Марина Серова: Венок для мертвой Офелии

– Наконец-то отдых, Таня! – прошептала я. – Наконец-то отдых, и пускай соседки по утрам громко рассказывают Ольге о своих печалях, о том, что их повзрослевшие сыновья явно собираются испортить себе жизнь; пусть соседи кричат, взывая к Санькиной совести, пусть блеют козы, кричат петухи, пусть все-все будет, главное… Главное – ты, Таня, знаешь, что к тебе никто сегодня не явится со своими мужьями, женами, украденными счетами и взломанной важной почтой. Никто не будет тебе угрожать! Никому не нужна будет твоя помощь! Ну, разве что Саньке с выпасом коз. Ты, Таня, все эти пять дней будешь простой, местами примитивной отдыхающей теткой со всеми вытекающими отсюда приятными последствиями… Ура, Таня! Да здравствует простая, ясная и спокойная жизнь! Хотя бы на несколько дней!

Я подошла к окну. Ольга стояла к нему спиной, поэтому она меня не видела, а соседка была слишком поглощена тревогой о своем сыне Витьке, который, как я поняла из ее слов, совсем сбрендил, потому что приехала эта «дура набитая, Аська», что вызывает у соседки Таи справедливые опасения – что все это вряд ли хорошо закончится. Дальше следовал рассказ о неведомой мне парикмахерше Леночке и ее матери Маргарите, тоже парикмахерше, что у них бизнес семейный и в хозяйстве у них все ладно, а Леночка – и умница, и красавица, она ведь с Витьки пылинки готова сдувать, да разве кобелей этих поймешь, чего им надо?

«Это точно, – мысленно согласилась я с Таей-соседкой, – кобелей вообще понять трудно. То есть их можно понять и, даже потрудившись слегка, догадаться, почему их привлекают не хорошие парикмахерши Леночки, а беспутные шалавы типа этой Аськи, но лучше об этом не думать, потому что тогда слишком уж отчетливой станет порочная и примитивная сущность этих кобелей».

И даже флирт лишится романтичного флера, все превратится в бессмыслицу, ну а дальше пойдут «люди, львы, орлы и куропатки» и прочие непонятные животные, и – почему-то – козы. Видимо, Оля решила, что вступать в разговор не стоит, а может быть, просто соседка Тая не оставляла Оле возможности вставить слово, но говорила только она. Оля молчала. Тая уже и не говорила, а всплакивала и причитала. Последнее, что я смогла разобрать среди ее длинных подвываний и нечленораздельных междометий, щедро перемешанных с непечатными словами, было: «А вот деточки, Оля, как же с деточками, если он будет весь свой, можно сказать, пригодный возраст постоянно убиваться по этой профурсетке-то, я ж внуков не дождусь, беда какая с дитями-то, Оль, беда!» Я подумала еще философски – зачем ей внуки, вон как она с сыном замучилась, но вспомнила, как когда-то давно на мой такой же вопрос моя бабушка строго сказала: «Как зачем? Чтобы стакан воды было кому подать на предсмертном одре», – и немного успокоилась. Объяснение это показалось мне вполне логичным. раз сын не удался, то, может быть, есть надежда получить этот стакан воды от внука? Или внучки. Хотя я не уверена, что мне он так уж понадобится на моем смертном одре, что я соглашусь терпеть всю жизнь адские муки от своих неудавшихся детей. Да еще потом терпеть и внуков! Лучше просто завести привычку – ставить этот стакан рядом с одром ежедневно, на всякий случай. И ни от кого не зависеть.

Причитания соседки тем временем стихли, она переключилась на проходившую мимо другую соседку, Нину, голос Таи преобразился – она деловито спросила, куда та направляется, и, узнав, что в магазин, спросила: «Привезли, что ли?» Получив лаконичный утвердительный ответ, Тая забыла о своих печалях и засобиралась с Ниной в магазин. «И правильно, – резюмировала я про себя, – шопинг лучшее средство от депрессии». Правда, мне не удалось узнать, что же привезли в их магазин, но я подумала, что, в конце концов, можно это осторожно выведать у Оли. Впрочем, привезли что-то, нужное только Тае и второй соседке Нине. Оля на радостную весть никак не отреагировала. Она преспокойно занялась розами, которыми очень увлекалась, умудрившись засадить ими все положенные для помидоров и огурцов места. розы у нее, правда, были и в самом деле необыкновенной красоты, разных цветов, и их щедрое великолепие было отдыхом для моих глаз. Ольгиному терпению я удивлялась – как-то я тоже попыталась заняться розами, за неимением собственной фазенды начала рассаживать их на даче у Мельникова, потому что он там вообще ничего не сажает, кроме травы и бурьяна, и даже это сажает не он сам, а щедрая и трудолюбивая природа. Поэтому я разгребла небольшой участок от травы (Мельников при этом взывал к моей совести и вдруг начал проявлять странную набожность, уверяя меня, что трава эта произрастает по воле Божией и что если бы Господь пожелал, чтобы тут росли розы, Он бы их сам тут и посадил. На самом-то деле, как я подозреваю, дело было не в скромных желаниях Бога видеть на мельниковском участке исключительно дикорастущую траву, а в том, что Мельников-то пребывал в ожидании отдыха – «правильного», как говорится, и по дороге купил много пива, замариновал шашлыки… И я, с деловитым видом разгребавшая траву и высаживавшая розы, его явно раздражала, потому что он вожделел (конечно, не меня, меня он вожделеть уже давно перестал, поскольку все равно – никакого толку), а шашлык. А тут – я, в шортах его папы и растянутой футболке самого Мельникова, в идиотской красной выцветшей панаме, ползаю в траве, напоминая ему, по его словам, его маму в молодости. Конечно, тут кто угодно разозлится! Однако я терпеливо высадила розы, а дальше все было по его плану. Вот только мои розы отчего-то выросли чахлыми, лишенными всякой красоты, и я до сих пор уверена была, что это с ними случилось оттого, что в их присутствии – в момент их, можно сказать, становления как личностей, – рядом стоял Мельников и грязно ругался. Но теперь я начала в этом сомневаться, Потому что соседки Ольги в выражениях тоже не стеснялись, более того – по этой части у них можно было пройти курс обучения и самому Мельникову, а розы тем не менее росли, цвели и пахли. Или у них уже выработался иммунитет? Или грязные ругательства Мельникова были менее художественными, чем у Ольгиных соседок? Матерились они, кстати, искусно – я даже невольно, внутри, им немного завидовала и восхищалась ими. Поскольку это были не просто ругательства, это были целые поэмы, с живыми, полнокровными образами и четкой, ясно высказанной в конце моралью. Скорее всего, именно поэтому у Ольги и получались такие же яркие, свежие розы. А что в самом деле Мельников, который и ругаться-то толком не умеет? Конечно, именно от этой неумелости его, а вовсе не моей, тогда ничего путного у нас и не вышло…