Юлий Файбышенко - В тот главный миг

— Пошли, ребята обсуждают, что теперь делать.

Хорь предлагал.

— Порхова повернуть? Да его убьешь — не стронешь.

— Отобрать оружие и самим повести! — быстро сказал Шалашников, заглядывая в глаза Хоря. Тот одобрительно кивнул головой и оглядел остальных.

— Это как повернуть? — спросил Колесников.— А как же работа? Мы же подрядились работать?

— А денежки, чо ж? Тю-тю? — поддержал его Чалдон.— Мы

вертаемся, а начальник напишет, что мы работу сорвали. Это нам кукиш в карман, да еще и срок дадут. За бунт. Нету, брат, однако, дураков.

— С Порховым связываться — зряшнее дело,— загудел Алеха,— человек он сурьезный. Если дружно работать — он и заплатит, не обидит.

— Мы, товарищи, тут государственное дело делаем,— снова вступил в разговор Колесников.— Золото ищем. Вы знаете, что такое золото сейчас. И, видимо, Порхов, как человек умный и опытный, знает, что делает, раз нас ведет в такую трудную экспедицию. Я считаю: надо с ним поговорить, и только. А главное, работать, как положено, и выполнять все его задания. Тогда выберемся.

Соловово криво усмехнулся, но ничего не сказал.

— Значит, к начальству на поклон? — спросил Хорь.

— Почему на поклон? — ответил Колесников.— Просто поговорить с ним надо. Если среди тайги перегрыземся — добра не будет.

— Точно,— сказал Чалдон,— это я одобряю. Он сам себе не враг... Зачем ему тут зимовать.

— И толковать тут неча,— сказал Алеха.— Порхов знает, что делает. Я его не первый год рядом вижу. С головой мужик.

Четверка переглянулась, и Хорь встал. За ним все остальные.

— Дело ваше, мужики,— сказал он с усмешкой.— Мы, как все.

Народ начал расходиться от костра, и Федор снова улегся под сосной. Ему захотелось поговорить с богом. Он молился про себя. Молился жарко. Просил не оставить его бабу и мальцов, просил у бога и снисхождения к себе, грешному, рассказывал о грехах своих за день. Помолившись, он спокойно заснул. Его разбудили чьи-то голоса. Говорили шепотом, но Федор узнал брата завхоза Пашку и Хоря.

— Не могу я,— зудел один,— брательник все же. А как застукает?

— Два раза повторять не буду,— перебил второй,— ты меня. Колпак, знаешь. Сегодня же ночью!

— Да не могу я... ей-богу!

— Жизнь свою не ценишь, Колпак, в копейку ее не ценишь.

— Брось ты, Хорь. Каку таку жись... Чо молотишь?

— Смотри, Колпак, не принесешь сегодня — завтра за тебя гроша ломаного не поставлю. Все понял?

— Попробовать попробую, а как выйдет — не знаю.

— И я попробую Лепехину сказать, чтоб целым ты остался... Да не грозись ты!..

— Я не грожусь. Вступаешь в дело, берем в долю, слягавишь — перо в бок. Закон...

Опять помолчали. Потом подрагивающий голос Пашки сказал:

— Да ладно. Сделаю. Но и ты гляди.

— Как сказал. Все будет. Марафет и прочее. Бери ее, чтоб с орешками. Так-то на что она нам?

Они еще пошептались, потом от сосны отделилась тень и пошла К костру. Через минуту Пашка уже сидел там среди других, бессмысленно глядя в огонь. Хорь исчез.

«Темные мужики,— подумал Федор,— опасные... Может, пойти Порхову сказать, что они Пашку на какое-то дело подбивают. Но на какое? Погожу, пока яснее станет...»

Завхоз вошел в провиантскую палатку и присел у входа на ящик с динамитными патронами. Отсюда был хорошо слышен разговор. «Где четверо-то эти? — подумал Корнилыч.— Чего опять замышляют, шаромыги?»

Кто-то прошуршал у входа, откинулся полог, и перед завхозом присел на корточки Санька.

— Поговорить я, Корнилыч, насчет рации. Когда лиственница рухнула, ее ведь подрубил кто-то.

— Как так? Ты, паря, однако, в своем уме?

— Вот ей богу! Честное комсомольское. Я потом все вспоминал, вспоминал... Вроде слышал я, как рубят рядом-то. Лиственница вершиной повалилась. Там ветки... Они короб раздавить не могли. Дерево его просто прижало. Но лампы не должны были повредиться. Это поработал кто-то...

— Сам видал, али так? Додумал потом?

— Месяц об этом думаю, Корнилыч. Хоть я сразу побежал народ созывать, но помню, что не могла лиственница корпус раздавить, ветки же ствол держали... И еще, слышал я вроде шаги в тот раз... Вокруг палатки...

— Как в кино,— улыбнулся Корнилыч.

Санька махнул рукой и прянул в темноту. После разговора с радистом на сердце у Корнилыча стало еще тяжелее. В партии творилось что-то непонятное, и он за это в ответе. Поговорить с Порховым завхоз не решался. Была у него перед начальником вина, а не такой Порхов человек, чтобы забыть о ней, когда узнает.