Ю Несбё - Красношейка

Ракель залпом выпила виски.

— Холе никогда не был для тебя помехой, — сказала она. — Мы с ним были просто хорошими друзьями.

— Думаю, ты лжешь. — Браннхёуг с сомнением посмотрел на протянутый ею стакан, но налил в него снова. — А ты должна быть моей безраздельно. Пойми меня правильно; когда я решил, что ты должна порвать все отношения с Холе, то сделал это не из ревности, а скорее ради чистоты. Так или иначе, там, в Швеции — или куда там его послал Мейрик, — ему ничего не грозит. — Браннхёуг коротко рассмеялся. — Почему ты так смотришь на меня, Ракель? Я ведь не царь Давид, а Холе не… как, ты сказала, звали того, кого царь Давид отправил на смерть?

— Урия, — пробормотала Ракель.

— Именно. Он погиб на войне, верно?

— Иначе не вышло бы красивой истории, — сказала она, уткнувшись в стакан.

— Замечательно. Но здесь никто не погибнет. А царь Давид и Вирсавия, если не ошибаюсь, жили относительно счастливо.

Браннхёуг сел рядом на диван и пальцем поднял ее подбородок.

— Скажи мне, Ракель, как это ты так хорошо помнишь библейские истории?

— Хорошее образование, — ответила она, мотнула головой и рывком сняла платье.

Браннхёуг сглотнул и посмотрел на нее. Она была прекрасна — в белом белье. Он сам попросил, чтобы она надела белое нижнее белье — оно подчеркивало ее золотистый загар. И не подумаешь, что она рожала. Но то, что она рожала, кормила грудью ребенка, делало ее в глазах Браннхёуга еще привлекательнее. Она казалась безупречной.

— Нас ничто не подгоняет, — сказал он и положил руку на ее колено. На ее лице не отобразилось ничего, но Браннхёуг чувствовал, что внутри она оцепенела.

— Делай что хочешь, — ответила Ракель, пожав плечами.

— Показать тебе сначала письмо?

Браннхёуг кивнул на стол, где лежал коричневый конверт с печатью российского посольства. В коротком письме посол Владимир Александров извещал Ракель Фёуке, что ей не стоит являться в суд по поводу установления родительских прав на Олега Фёуке-Гусева, поскольку дело отложено на неопределенный срок по причине загруженности судов. Добиться этого было нелегко. Пришлось напомнить Александрову о паре услуг, оказанных тому Браннхёугом. И пообещать еще пару услуг из тех, какие главный советник норвежского МИДа вообще-то едва ли мог себе позволить.

— Я надеюсь на вас, — сказала Ракель. — Можно считать это дело законченным?

Когда рука Браннхёуга дотронулась до ее щеки, Ракель только моргнула, Она была обмякшая, как тряпичная кукла.

Браннхёуг, потирая руку, разглядывал ее.

— Ты неглупа, Ракель, — сказал он. — И я исхожу из того, что ты понимаешь, что это все временно, что еще через полгода дело начнется снова. Новая повестка может прийти когда угодно, стоит мне поднять трубку и набрать номер.

Ракель посмотрела на него, и он наконец увидел в ее мертвых глазах признаки жизни.

— Я думаю, что дождусь извинений, — сказал он.

Ее грудь поднялась и опустилась, губы дрожали, в глазах появились слезы.

— Ну? — потребовал он.

— Извини, — едва слышно сказала она.

— Говори громче.

— Извини.

Браннхёуг улыбнулся.

— Так, так, Ракель. — Он отер с ее щеки слезу. — Уже лучше. Просто учись вести себя со мной. Я хочу, чтобы мы были друзьями. Понимаешь, Ракель?

Она кивнула.

— Точно?

Она всхлипнула и снова кивнула.

— Хорошо.

Браннхёуг встал и расстегнул ремень.

Ночь выдалась ледяная, и старик залез в спальный мешок. Он лежал на толстой подстилке из елового лапника, но холод от земли пронизывал тело. Ноги окоченели, и время от времени ему приходилось ворочаться с боку на бок, чтобы не онемело и тело.

Во всех окнах дома по-прежнему горел свет, но вокруг стало так темно, что старик почти ничего не видел в прицел. Но не так уж все безнадежно. Если хозяин сегодня вернется домой, то вернется в машине, а над воротами развернутого к лесу гаража горит лампа. Хотя свету от нее немного, его вполне хватит.

Старик повернулся на спину. Вокруг было тихо. Когда подъедет машина, он услышит. Только бы не уснуть. От этих приступов он совсем обессилел. Но он не заснет. Раньше он никогда не засыпал в карауле. Никогда. Нахлынула ненависть, и от нее словно стало теплее. Это была особая ненависть, не та, которая постоянно горела в нем низким негаснущим пламенем, выжигая ненужные мысли, чтобы те не заслоняли перспективу. Нет, эта ненависть была иной — она пылала так ярко, что старик испугался, вдруг он не сможет совладать с этим чувством. Он знал, что импульсам поддаваться нельзя, нужно действовать хладнокровно.