Наталья Александрова - Монета Александра Македонского

Александр вскрикнул и упал как подкошенный на облицованный лазурной плиткой балкон.

Сподвижники бросились к нему, окружили, взволнованно говоря, перебивая друг друга…

Александр еще был жив. Он приподнялся на локте, протянул перед собой руку и проговорил слабым, пресекающимся голосом:

– Я оставляю… оставляю мое царство… оставляю этот золотой статир…

Он хотел произнести имя – но не успел. Глаза его закатились, рука разжалась, и на пол выкатилась золотая монета.

– Чье имя он назвал? – говорили, переглядываясь, диадохи. – Кто наследует царю?

– По праву старшинства это должен быть я, – веско проговорил Антипатр.

– При чем здесь возраст? – возразил ему Пердикка. – Александр не раз говорил, что только мне может доверить Роксану и ребенка!

– Мне он доверял больше всех! – воскликнул Эвмен, а Антигон Одноглазый, не говоря ни слова, развернулся и бросился прочь с балкона, прочь из дворца – туда, где стояли преданные ему копьеносцы.

И следом за ним все диадохи покинули балкон, устремились к своим войскам, к своим сподвижникам – они поняли, что в ближайшие часы будет решаться судьба величайшего царства на земле.

Когда все диадохи покинули своего полководца, из-за колонны выскользнул маленький черноволосый мальчик. Он огляделся по сторонам, подполз к мертвому властелину и подобрал лежащую на полу золотую монету с его изображением. Сжав монету в кулаке, мальчик прошептал:

– Кохба Мардук! – и тут же скрылся в глубине дворца.

Мертвый Александр остался лежать один, брошенный всеми, под палящим солнцем.

Высоко в небе появился стервятник и сделал широкий круг над площадью, присматриваясь к мертвому царю. Для него все люди были равны: цари и жрецы, простые солдаты и рабы-водоносы. Скоро к нему присоединился еще один стервятник, потом – третий, четвертый…

Наступил вечер, и антикварный магазин постепенно погрузился в полутьму. В этом тусклом освещении разложенные на полках старые ненужные вещи приобрели таинственные очарования, как будто они и в самом деле были настоящими редкостями и раритетами.

Чуть слышно поскрипывали рассохшиеся половицы, и сквозняк, заблудившийся в магазине, шуршал страницами старинных книг.

Среди этих скрипов и шорохов почти незаметно прозвучал щелчок замка и тон входной двери. И тотчас в эту дверь проскользнули две тени – два человеческих существа.

Один из незваных гостей был высоким и худым, второй – низеньким и толстым.

Высокий разразился длинной фразой на древнем гортанном языке.

– Слушай, прекрати этот театр! – оборвал его спутник. – Нас сейчас никто не слышит, так что можешь говорить попросту.

– Это не театр! – обиженно ответил высокий. – Я предпочитаю говорить на своем родном языке, на языке древних богов! Между прочим, это и твой язык, не забывай!

– Да не забываю я! – отмахнулся толстяк. – Ты лучше скажи – ты не забыл фонарь, а то тут темно, как в брюхе у Мардука!

– Вот твой фонарь. – Высокий передал фонарик спутнику, тот щелкнул кнопкой, и узкий луч выхватил из темноты часть комнаты.

– Мы это все уже внимательно осмотрели, монеты нигде нет…

– Значит, нужно осмотреть еще внимательнее! Она должна здесь быть!

Толстяк подошел к стеллажу, направил на него луч фонаря и пробормотал:

– А это что такое? Кажется, раньше этой шкатулки здесь не было…

Он встал на цыпочки и попытался достать с полки деревянную шкатулку, расписанную вульгарными красными розами, но в это мгновение дверь в глубине комнаты открылась, и на пороге появилась молодая женщина в домашнем халате.

– Кто здесь? – испуганно воскликнула она.

От неожиданности толстяк поскользнулся, шкатулка упала на пол и раскрылась.

Едва шкатулка открылась, ее механизм пришел в движение, вал закрутился, и раздалась музыка – менуэт Боккерини.

Внутри шкатулки находилась система маленьких зеркал, а перед ними стоял игрушечный клоун в аляповатой желто-красной одежде с нелепо размалеванным лицом и кроваво-красными губами. Он отражался в зеркалах, и эти отражения множились, словно передразнивая друг друга.

Как только заиграла музыка, клоун завертелся на своей круглой подставке, и все его отражения в маленьких зеркалах завертелись, кривляясь и гримасничая.

Толстяк ахнул и попятился. При этом он выронил фонарь, и комната погрузилась во тьму, в которой продолжали звучать мелодичные звуки менуэта.