Татьяна Степанова - Яд-шоколад

Но нет. Там все гораздо сильнее, глубже. Чугунов не умер только благодаря тому, что Драгоценный не дал ему умереть, выходил его (конечно, конечно, старика лечили в лучших европейских клиниках, но Драгоценный это организовал). Он находился постоянно рядом. В одной палате на расстоянии вытянутой руки, чтобы всегда можно было прийти на помощь, когда смерть…

Когда смерть совсем близко.

Мой старый больной отец…

Сынок… Мой единственный любимый сын…

Да, там все гораздо сильнее между ними, у них. И Катя думала об этом часто с огромной печалью. Ей нет там места. Она лишняя. Хотя муж Драгоценный так до сих пор и не дал ей развода из своего заграничного далека.

Вместо развода — деньги, регулярно поступавшие от него ей на банковскую карту. И она эти деньги брала.

Если уж совсем честно, то это ведь она изменила Драгоценному первой, хотя и эта рана, этот шрам давно уже в прошлом.

Так вот, о прыжке с парашютом. Эти два идиота — старый и молодой — сиганули вместе! Кате об этом подвиге рассказывал красочно, взахлеб друг детства Драгоценного Сергей Мещерский. Он сравнивал двух идиотов — старого и молодого — с троянским Энеем и его хворым отцом. Ну вы, дорогой читатель, помните, как герой Эней уносит на закорках из оплавленной пожаром Трои самое для него дорогое — дряхлого немощного отца, при этом безвозвратно теряя жену.

Так и здесь — перед прыжком с парашютом — старого Чугунова приторочили к здоровяку Кравченко как вьюк, и они прыгнули вместе.

Парашют раскрылся, и они летели над каким-то вулканом, над водопадом где-то на Гавайях. Над джунглями.

Они приземлились — старый Чугунов благополучно, а вот здоровяк Драгоценный сломал себе обе лодыжки. И очутился в лучшей клинике на Гавайях.

Оттуда он и позвонил Кате по сотовому. Впервые за много месяцев молчания.

Катя сейчас в кабинете полковника Гущина вспоминала этот разговор. Ах, Федор Матвеевич, что вы спрашиваете, кто надоумил… никто… конь в пальто. С этого краткого разговора все началось… Такая тоска на сердце.

— Привет.

— Привет.

— Я вот думал о тебе сейчас.

— Надо же. Спасибо.

Словно и нет долгих месяцев разлуки, долгих дней и ночей глухого молчания.

— Как у тебя дела, жена?

— Хорошо. А как твои, Вадик?

— Да вот, лежу, скучаю.

— Где лежишь? С кем?

— С капельницей в обнимку.

— С капельницей? Что случилось?

— Ничего. Маленькая спортивная травма.

— Тебе больно?

— Нет, мне щекотно.

— Мне прилететь к тебе? Ты, кстати, где?

— Нет, это далеко.

— А, понятно, — сказала Катя. — Есть, кому за тобой ухаживать, да?

И она отключила сотовый. И слезы… эти чертовы слезы после стольких месяцев хлынули как град, как ливень, они затопили ее всю — все ее существо. Она рыдала, уткнувшись в диванную подушку. Она так рыдала! Наверное, целый час. А потом кинулась звонить Сережке Мещерскому узнавать подробности — что случилось, где, когда, что за спортивная травма, очень ли это опасно?

Мещерский рассказывал взахлеб — он несказанно обрадовался тому, что Катя расспрашивает о Драгоценном, что они наконец-то пересилили обоюдное упрямство и гордыню и пообщались по телефону. От него распухшая от слез Катя узнала и про прыжок с парашютом, и про вулкан, и про джунгли, и про сломанные лодыжки. Мещерский все токовал как тетерев про троянского Энея и его отца на закорках, а Катя спрашивала:

— Кто там с ним? Что за девица?

— Нет никакой девицы! — горячо заверял Мещерский. — Чугун там с ним, он над ним как орлица над орленком… теперь он, а раньше Вадька его выхаживал… Я их видел в прошлом месяце в Женеве. Чугун совсем спятил на почве отцовской любви. Дошел до того, что справки наводит — нельзя ли Вадьку официально усыновить. Это такого-то лба в таком возрасте! Прыжок этот с парашютом они вместе затеяли. Они неразлучны. Чугун сначала на ходунках ходил после клиники, потом с костылями, а теперь и Вадька-обормот со своими лодыжками на костылях. Чугун там с ним, в больнице, они скоро улетят опять в какой-то монастырь ноги Вадькины лечить. Чугун волноваться начинает, когда Вадьки пять минут в комнате нет. Он совсем старый, Катя… у него, кроме Вадьки, никого нет в целом свете. Ты должна это понять. Эней и его отец.

Не хотела Катя ничего этого понимать. Ах ты, какая же тоска на сердце…

Способ борьбы с этой грызущей тоской лишь один — работа. Работа, что поглощает тебя без остатка. Интересная. Чтобы это стало как наркотик, как наваждение. И заглушило все — и ожившую память, и тупую душевную боль.