Юлиан Семенов: Дождь в водосточных трубах

- Смешно.

Он вообще иногда говорил вслух какие-то мучившие его слова и, когда рядом бывали люди, очень этим смущался, и, чтобы хоть как-то сгладить возникавшую неловкость, начинал загадочно улыбаться и повторять несуразное:

- Ешно, но, смеш...

При этом у Степанова быстро двигался нос и закрывался левый глаз. Кое-кто угодливо смеялся, считая это чудачеством. Его это устраивало, потому что объяснять про контузию было бы нелепо и жалко, а такое чудачество, - оно всегда воспринималось с доброжелательством. Степанов даже заметил, что несколько его приятелей, из тех, кто помоложе, стали подражать ему, произнося вслух непонятные слова, быстро при этом двигая носом и закрывая глаза.

Нина спросила:

- Быть может, вы хотите покушать?

- Спасибо. Я только что ужинал.

- <����Кушал> - это лакейское слово, да?

- Почему?

- По литературе. Помните, в литературе прошлого века?.. Только лакеи говорили: <����Кушать подано>. Господа всегда говорили: <����Милости прошу перекусить...>

Степанов усмехнулся и сказал:

- Занятно.

Ночь разметалась над землей. Облака лежали низко, будто одеяла, сбитые горячечнобольными в бреду.

- К грозе, - сказал Степанов.

- По-моему, пройдет левее, - ответила Нина.

Они медленно шли по уснувшей деревеньке, название которой было необычно, как и все здесь, - Купавна. Белые наличники окон словно фосфоресцировали и, казалось, подсвечивались изнутри каким-то холодным искусственным светом. Лес шумел гулко, приливами.

- Вы любите ночной лес? - тихо спросила Нина.

Он закрыл левый глаз, завертел носом и ответил:

- Не знаю, право...

- А почему вы смеетесь?

Степанов ничего не ответил. Когда с ним начинали говорить о красоте природы, Степанову делалось неловко, и он не знал, что отвечать. Ему казалось, что прекрасное можно писать на холсте, в литературе, но только говорить об этом не стоило. Ему не хотелось соглашаться с очевидным, названным именно так, как и нужно было назвать по грамматике. Смысл искусства - в первооткрывательстве, а моментальная фиксация увиденного прерогатива рыночного фотографа. И еще Степанов не любил, когда при нем начинали говорить о красивом. А Степанов не любил говорунов, особенно тех, которые умеют изящно и тонко говорить обо всем, что вокруг. Такие люди, как ему казалось, неспособны к творчеству, они проговаривают самих себя.

Степанову вспомнился забавный случай, когда французский высший свет пригласил на званый обед известного писателя-юмориста. К нему относились с боязнью и острым любопытством. Но весь обед писатель просидел хмуро, уставившись в скатерть, никого не вышучивал, и все шло насмарку. И только в самом конце обеда произошло то, ради чего все собрались: писатель, обратившись к соседу, попросил: <����Передайте мне, пожалуйста, эту прекрасную мелкую соль>. И сразу же, после секундного замешательства, все - и гости и хозяева - стали громко хохотать, считая сказанное остротой. И каждый поэтому смеялся, а вернее - старался смеяться и дольше и громче другого.

...Где-то над озером, прорвав тяжелые облака, выглянул острый глаз месяца.

- Можете загадывать на счастье, - предложил Степанов. - Молодой месяц-то. И слева...

Он обернулся к девушке. Лицо ее сейчас сделалось еще более чеканным, глаза казались зелеными.

- Хищная вы какая-то, - сказал Степанов.

- Да нет... Недотепа я.

- Это почему ж так?

- То ляпну что не так, то гляну не так - вот и хожу в девках, никто замуж не берет.

- Понятно, - сказал Степанов и еще раз поглядел на девушку. - Ну, спокойной вам ночи. Уже пора...

Степанов попросил Варю, чтобы она постелила ему не в доме, а на сеновале. Здесь, в маленьком сарайчике, который зимой приспосабливали под баню, пахло морскими снастями. А если зарыться головой в сено, тогда казалось, что окунаешься в жаркое лето. Степанов потянулся, зевнул со стоном, как пес, и начал уговаривать себя, чтобы на ночь не курить, а тем более не пить ни грамма.

Исподволь, словно котенок, который только-только научился играть, по крыше пробежал дождь. Потом наступила тишина, которая продолжалась несколько томительных минут, а потом прямо над головой, будто кто порвал рубаху, все высветилось жутким зеленым светом, и раскатисто заухало - с неба к земле. И словно кто пригоршню камней бросил на железную крышу сараюшки - это дождь хлынул.

Степанов приложился ухом к листу белой жести, и в голове забило, затанцевало: дзень-бум, дзень-бам! Но постепенно этот дождь превратился в единый, сплошной поток воды, и стук отдельных капель теперь нельзя было различить.