Юлиан Семенов - Пресс-центр

В Базеле моросил мелкий дождь; настроение из-за этого было хмурым, нервозным; к тому же Степанов опасался проскочить границу и оказаться в Федеративной Республике, граница здесь проходит по Рейну, в самом центре города, паспортный контроль условен, но для него, понятно, безусловен, потом нахлебаешься...

Как всегда, он посетовал на то, что забыл в Москве зонтик; когда улетал, было солнечное бабье лето; человек живет настоящим, как-то не хочется представлять, что вот-вот зарядит непогодь, начнутся сырые холода, не оглянешься, и святки... смотришь, там и Новый год... снег идет, снег идет... убеленный пешеход, удивленные растенья - только Пастернак смог так почувствовать эту трагическую пору перехода природы к спячке зимы, действительно, зима - это ночь года, и Александр Яшин великолепно написал про то, что все, кто болел, знают тяжесть ночных минут, утром не умирают, утром живут, живут, и Джон Стейнбек ощущал это же, когда закончил свой роман "Зима тревоги нашей"; боже, как мал наш шарик, сколь схожи чувствования людей и как же они при этом разобщены!

Пока Степанов искал дом Цорра, кожанка его промокла, сделалась волглой, еще простудишься на обратной дороге; впрочем, в поездах здесь тепло, да и свитер из ангоры, ничего. Светлая память Марку Соркину, спас от туберкулеза, а сам погиб совсем молодым еще...

Дверь открыл Цорр; он был в сером костюме, рубашка светло-голубая, туго накрахмалена; элегантная серая бабочка, мягкие мокасины; он не скрыл удивления, оглядев кряжистую фигуру Степанова в коричневой кожаной куртке, свитере, джинсах и тяжелых, на каучуке мокроступах.

- Господин Степанов? - уточняюще спросил он и, лишь выслушав утвердительный ответ, снял цепочку с двери. Милости прошу, пожалуйста, проходите.

Порядок в доме был клинический. Степанов уже привык к тому, что в квартирах и коттеджах немцев и швейцарцев обычно царствовал дух чистоты, нигде ни пылинки, каждая вазочка, цветок, не говоря уже о стуле, словно были прикреплены сверхсильным магнитом к своему месту; но у Цорра порядок какой-то совершенно неживой, металлический.

- Кофе? - спросил Цорр. - Или хотите погреться? У меня есть русская водка, "Смирнофф".

- Кофе выпью с удовольствием, - ответил Степанов. - А может быть, и водку.

- Вы предпочитаете кофе до разговора, господин Степанов, или же во время?

- Лучше до.

- Меня научили готовить по турецкому рецепту - помимо сахара чуть-чуть чеснока и щепотку соли, совершенно изумительный вкус. Не опасаетесь столь резких контрастов?

- О нет, - ответил Степанов. - Я пил такой кофе на Кавказе, в Сухуми, очень вкусно.

- Я посещал Сухуми, прекрасный город, но нет ни одного ночного ресторана, негде потанцевать, совершенно не продумана сфера сексуального обслуживания туристов...

- Да, - усмехнулся Степанов, - с этим делом туго, бедные туристы... Но как-то устраиваются, иначе б не ездили...

Цорр заварил кофе в стеклянном кофейнике, очень жидкий, поинтересовался, не желает ли Степанов сахарина, выслушав отрицательный ответ - больные почки, принес тоненькую, прекрасного фарфора сахарницу, предложил ему сесть в кресло возле стереосистемы, легко забросил ногу на ногу и, сделав маленький глоток, спросил:

- Чем обязан вашему визиту?

- Господин Цорр, я слышал, что у вас есть материалы, связанные с преступлениями нацистов...

- От кого к вам пришла эта информация, господин Степанов?

- Мне бы не хотелось отвечать на этот вопрос, господин Цорр... Придется лгать, а это всегда неприятно...

- Хорошо, - кивнул Цорр, - я тоже сторонник того, чтобы говорить правду... Сформулирую мой интерес иначе, если изволите, уже, вам будет легче тогда сказать правду... Эта информация пришла к вам не из банковских кругов? Еще более конкретно: не из тех, кто входит в орбиту Барри Дигона?

- Нет.

- Я удовлетворен, господин Степанов... Дело в том, что его люди оклеветали меня, обвинив в связях с мерзавцем Эйхманом, будто я повинен в том, что эсэсовцы погубили брата Дигона Самуэля... Они лишили меня службы, они хотели, чтобы я исчез с лица земли, но, как видите, правда восторжествовала... Я никогда не был связан с нацистами, никогда, хоть и работал в рейхе, это правда, но там работал и Самуэль Дигон вполне открыто до тридцать восьмого года... Более того, я всегда был антинацистом и чем мог помогал несчастным... Именно потому, что я был противником жестокости, у меня сохранились кой-какие материалы по трагическому еврейскому вопросу... Простите, вы сами...

- Я русский...