Мария Спасская - Роковой оберег Марины Цветаевой

— Когда же он убил Марьяну Федоровну? — растерялся следователь.

— Вам лучше знать, вы же расследуете это дело, — простодушно откликнулась Вероника. — Я столкнулась с Франсуа в дверях, когда выходила, чтобы выгулять собаку. Если Бося как следует не погуляет, ночью она будет скрестись в дверь и скулить, а спать под собачий вой, согласитесь, — довольно сомнительное удовольствие. Итак, Марьяна ушла к себе, а я одела собаку и только открыла дверь, чтобы выйти на улицу, как налетела на француза, который сказал, что вернулся за перчатками. Я окликнула Марьяну, она ответила сверху, что сейчас спустится. Больше я не видела ни его, ни Марьяны.

— Значит, подозреваемые — французские подданные, — задумчиво протянул следователь. — Ну что ж, вот приедет московский сыщик, пусть он с ними и разбирается. Пойдемте, Женя, наверх, посмотрим детские вещи. Андрей Сергеевич, вы с нами?

В Праге, в крохотной квартирке, не находя себе места и мучаясь бессонными ночами, Цветаева узнала, что такое настоящая, а не придуманная любовь. Любовь настигла Марину неожиданно, как удар молнии. Закружила и понесла, как тайфун. Подхватила, как лавина, обрушившаяся с вершины самой высокой горы, и погребла под собой ее всю, целиком, без остатка. Это случилось в одном доме, где собирались русские эмигранты. Константина Родзевича, друга Сергея по университету, Марина знала с первого дня пребывания в Чехии. И относилась к этому смазливому обходительному блондину с легкой долей иронии. Но теперь, когда стали поговаривать, что Родзевич собирается жениться на дочери их приятеля, взглянула на Константина другими глазами. Волна безумной страсти захлестнула Марину с головой. Это была стихия, бороться с которой бесполезно. Марине показалось вдруг, будто Родзевич — точь в точь статуя рыцаря Брунсвика на Карловом мосту. Он — Пражский рыцарь, это совершенно ясно, и она его любит, как никого доселе не любила! Несомненно, ей помогал брегет, все складывалось как никогда удачно. Алю удалось устроить в пансион, Сергей целиком отдавался занятиям, а Марина, предоставленная сама себе, все дни проводила с возлюбленным, гуляя по красивейшей романтичной Праге и назначая Родзевичу рандеву в кафе и синематографах. Любовники не скрывались, об этой связи начали говорить среди друзей и знакомых, и Эфрону, как ни старался он делать вид, что ничего не происходит, пришлось вызвать жену на разговор…

А в те дни в Коктебеле Макс Волошин горько жалел, что Пра умерла и не с кем посоветоваться по поводу полученного из Чехословакии письма. Елена Оттобальдовна крестила Ариадну и на правах родственницы принимала деятельное участие в жизни семьи Эфронов. В свое время матушка Волошина так переживала за деликатного Сережу, что даже взяла на себя неблагодарный труд поговорить с Парнок во время Марининого увлечения поэтессой. Но теперь Пра не было, и Волошин скорбел душой за друга в одиночестве. Держа перед собой исписанный листок, Макс сокрушенно качал кудлатой головой на могучей шее и снова и снова перечитывал послание Сергея:

«Дорогой мой Макс… Единственный человек, которому я мог бы сказать все, — конечно, ты, но и тебе говорить трудно. Трудно, ибо в этой области для меня сказанное становится свершившимся. И хотя надежды у меня нет никакой, просто человеческая слабость меня сдерживала. Сказанное требует от меня определенных действий и поступков, и здесь я теряюсь. И моя слабость, и полная беспомощность, и слепость М., жалость к ней, чувство безнадежного тупика, в который она себя загнала, моя неспособность ей помочь решительно и резко, невозможность найти хороший исход — все идет к стоянию на мертвой точке. Получилось так, что каждый выход из распутья может привести к гибели. М. — человек страстей. Гораздо в большей степени, чем раньше, — до моего отъезда. Отдаваться с головой своему урагану для нее стало необходимостью, воздухом ее жизни… Почти всегда (теперь так же, как и раньше), вернее, всегда все строится на самообмане. Человек выдумывается, и ураган начался. Если ничтожество и ограниченность возбудителя урагана обнаруживаются скоро, М. предается ураганному отчаянию. Состояние, при котором появление нового возбудителя облегчается. Что — не важно, важно — как. Не сущность, не источник, а ритм, бешеный ритм. Сегодня отчаяние, завтра восторг, любовь, отдавание себя с головой, и через день снова отчаяние. И это все при зорком, холодном (пожалуй, вольтеровски циничном) уме. Вчерашние возбудители сегодня остроумно и зло высмеиваются (почти всегда справедливо). Все заносится в книгу. Все спокойно, математически отливается в формулу. Громадная печь, для разогревания которой необходимы дрова, дрова и дрова. Ненужная зола выбрасывается, а качество дров не столь важно. Тяга пока хорошая — все обращается в пламя. Дрова похуже — скорее сгорают, получше — дольше. <���…>