Анна Данилова - Звезды-свидетели

— Хорошо, что не все такие, как я, — тихонько засмеялся Лева. — Что есть и такие, как ты — истинные ценители женской красоты, певцы платонической любви! Ха-ха-ха! Ладно, старик, не обижайся. Главным все равно в этом фильме будет твоя музыка. И фильм этот запомнят именно по твоим мелодиям. Знаешь, я постоянно их напеваю. Я так рад, так рад, что ты взял себя в руки и так великолепно поработал. А уж Коровин-то как счастлив!

Но Рубин или Коровин звонили ему в нормальные, человеческие часы, а сам Герман, подчас измаявшись бессонницей или страхами, с которыми он так и не научился дружить, звонил Рубину в те минуты, когда он не мог совладать с собой. А это накатывало на него и глубокой ночью, и под утро, когда людей будить вообще запрещено, если, конечно, ты не хочешь испортить с ними отношений.

Рубин, понимая страдания друга, всегда выслушивал Германа, давал ему выговориться и успокаивал его, как мог.

— Лева, прошу тебя, — умолял его Герман, обливаясь потом, — расскажи, как все было! Я позвонил тебе, сказал, что она застрелилась, а что было потом? Расскажи во всех подробностях, прошу тебя!

И Лева рассказывал по сто раз одно и то же, отвечал на вопросы, а Герман, зажмурившись, вспоминал тот ужасный вечер и всякий раз при этом воспоминании испытывал ужасный холод и сожалел о том, что он сделал. Он не имел права заставлять ее идти в носках по снегу, не имел права обвинять ее в том, в чем и сам до конца не разобрался. Уж если он сам так разволновался, вспоминая о смерти Димы, то как, должно быть, страдала она, узнав, какой жуткий он избрал для себя способ уйти! К тому же Герман, не имея достаточных доказательств, обвинил в смерти друга именно ее, Лену Исаеву. Разозлился на нее за то, что она так долго морочила ему голову этими якобы совершенными ею убийствами, пугала его, выводила из себя.

— Гера, забудь и постарайся уснуть, — говорил сонным голосом Рубин. — Жизнь продолжается, понимаешь? И ты уже ничего не исправишь. Главное, что ты пишешь музыку и у тебя все получается. Ты в прекрасной творческой форме! И, в сущности, здоров. Пройдет какое-то время, и ты будешь вспоминать об этом нелегком для тебя периоде все реже и реже. Потом ты встретишь нормальную женщину, влюбишься, и жизнь заиграет для тебя новыми красками.

И пусть Лева говорил дежурные фразы, все равно Герману это было нужно и важно — услышать его и в который уже раз поблагодарить Рубина за то, что друг его выслушал, уделил ему внимание.

Он нисколько не сожалел о том, что продал Льву дом. Потому что знал — стоит ему туда вернуться, как воспоминания обступят его и не дадут ему жить там спокойно. Прошлое необратимо.

Однажды, в июле, через полгода после событий, связанных с появлением в его жизни Лены Исаевой, он не проснулся еще до рассвета, как это бывало. Он спал долгим и спокойным сном и пробудился лишь в десять утра! Бодрый, полный сил. И понял: страхи оставили его, все у него хорошо, работа над фильмом закончена, он готов отправиться на отдых куда-нибудь в сказочную страну, и вообще — жизнь прекрасна! Это было чудесное ощущение собственной значимости и полноты душевных и физических сил. Он был счастлив, и предстоящий день обещал быть прекрасным!

Он встал, принял душ, позавтракал, оделся и вышел побродить по Москве. Купил новые джинсы, две летние тонкие рубашки, туалетную воду, потом заехал в знакомую турфирму, где, листая рекламные проспекты, размечтался о поездке в Париж. Потом «отправился» в Италию, оттуда — в Хорватию. Словом, напутешествовавшись вдоволь по проспектам, Герман вдруг понял, что неплохо было бы взять с собой какую-нибудь красивую девушку. Из бывших. Из проверенных. Которая не станет после поездки претендовать на его свободу или шантажировать его своей мнимой беременностью. Но, перебрав в уме всех своих знакомых девушек и полистав записную книжку, он осознал, что никого из своих прежних знакомых он видеть не хочет. И уж конечно, не собирается никого из них везти с собой за границу.

Разве что Лену Исаеву. Когда выяснилось, что она все же не застрелилась — у нее не хватило духу, — и Рубин застал ее в курятнике, замерзшую, но живую, и отвез к какому-то другу на дачу (где она, возможно, и проживает до сих пор, прячась от самой себя), Герман был твердо уверен: после того, как он заставил ее так сильно промерзнуть, они квиты, но и виноваты друг перед другом приблизительно одинаково (если, конечно, вообще можно точно вычислить степень чьей-то вины). Но, главное, она не будет напрягать его так, как его бывшие любовницы. За те дни, что они прожили под одной крышей, Герман успел привыкнуть к ней и даже начал испытывать по отношению к ней некое приятное дружеское чувство. Вернее, это сейчас, через полгода, он именно так охарактеризовал бы свои чувства к ней. А что она испытывает по отношению к нему — он не знал, просто не мог об этом знать. Но ему вдруг так захотелось ее увидеть, что он решил позвонить Рубину и спросить, где нынче обретается Лена.