Лев Никулин - Высшая мера

Мы бродим от аттракциона к аттракциону, от тира к тиру, от бара к бару, от манежа с настоящими живыми лошадьми к каруселям с кукольными лошадками и лебедями из Лоэнгрина. Мы буравим толпу во всех направлениях. Господин Эшенберг розовеет и выглядит моложе своих лет, и я думаю о том, будут ли мои сверстники в шестьдесят четыре года находить удовольствие в суете, суматохе и толкотне Луна-парка.

Первый привал — в баварской пивной Мюнхенер-брей, в настоящем храме темного и светлого пива и сосисок с картофельным салатом. Семипудовые колоссы — специально подобранные кельнерши-баварки — разносят тяжелые пивные кружки. Четыре больших кружки располагаются в их толстых пальцах, как лепестки чудовищного цветка. Из баварской пивной мы приходим к искусственному пляжу. После двадцатитысячной толпы благопристойно одетых с головы до ног мужчин и женщин, совершенно странное впечатление производит несколько сот полуголых мужчин и женщин в купальных костюмах в одиннадцать часов вечера. В бассейне с проточной водой величиной в теннисную площадку, набегает искусственный вал, искусственная волна. Плеск воды, визг и смех, полуголые тела и электрические солнца под стеклянной крышей — иллюзия настоящего пляжа, а молодые люди за столиками вокруг бассейна — иллюзия щеголей морских купаний в Свинемюнде.

Господин Эшенберг ведет меня в кабаре над прудом. Кабаре — плохое подражание Монмартру, но выглядит оно живописно. Венецианские цветные фонарики отражаются в воде. Далеко впереди, над открытой площадкой, на высоте пятиэтажного дома, как заводные куклы, перелетают с трапеции на трапецию акробаты. Достаточно обнаженные девицы в малиновых перьях танцуют под джазбанд, и каждые четверть часа с высоты сорока метров в тихие воды пруда сваливается платформа с дюжиной любителей американских гор. Отчаянный женский визг и хохот, плеск саженной волны заглушают даже джазбанд и пение девиц в малиновых перьях. Вокруг пруда гаснут огни, девицы уходят, акробаты слезают с вышки, и платформа американских гор больше не обрушивается в пруд с бетонного утеса. На островке, посередине пруда, готовятся к фейерверку. Скелетообразное сооружение на островке оказывается произведением пиротехника. Несгораемая часть этого сооружения — греческий портик. Хотя вокруг погасли огни, но с балкона восточной кофейни нам отлично видно трех дам в халатах, которые располагаются в картинных позах в греческом портике. Взрываясь и дымясь, как гейзер, начинают бить фонтаны, и снизу их освещают разноцветные лучи прожекторов. Дамы в греческом портике снимают халаты и оказываются, как и следовало ожидать, совершенно раздетыми. Лопается ракета, и рядом с водяными начинают бить огненные, вращающиеся фонтаны фейерверка. Три дамы на островке принимают позы трех граций, и прожектора добросовестно показывают их тысячам людей на берегу. Тысячи людей почти одновременно вздыхают: «Ах!..» Через две, три минуты, шипя, угасают последние угли фейерверка, и три мокрые грации, закутавшись в купальные халаты, уезжают в лодке на берег. Однако, трудно сказать, что они промокли до нитки, так как на них во время их номера не было ни клочка, ни нитки материи.

Господин Эшенберг и я уходим. Оркестры и джаз-банды провожают нас маршами. С террасы мы смотрим вниз — на фонарики, лампы, лампионы, прожекторы, потоп электричества, которого хватило бы на электрификацию многих и многих волостей.

Дома господин Эшенберг желает мне спокойной ночи. Сегодня — день его рождения, шестьдесят четыре года. Завтра — будни, метелка из перьев, споры с Миной, неисправные плательщики, неоплаченные счета, «Крейц-цейтунг», диалоги с Рексом. А пока в стеклышках его очков еще отражаются миллион разноцветных лампочек и фейерверк Луна-парка.

Парадиз!..

Я прохожу по коридору. В комнате возле кухни свет и голоса. Дочь профессорши из Москвы читает по-русски вслух матери:

«Есть в русской природе усталая нежность…»

Но акцент у девочки уже немецкий.

Американцы начинают телефонный разговор отрывистым, гортанным кличем, приблизительно так: «Хэллоу!» Французы — мягким и слегка удивленным восклицанием: «Алло!» Но если вы услышите непонятный и вместе с тем настойчивый окрик «Алё», значит — к вам взывает соотечественник. И даже если вы находитесь в бюро гостиницы на Монпарнасе, в Париже, и в телефонной трубке ужасного парижского телефона звучит хор разнообразных мужских и женских голосов, смех, плач, свист, пение, номера телефонов, названия арон-дисманов — Элизе, Литре, Отей, — все-таки вы не можете не узнать голос Емельяна Михайловича Савчука, знаменитого Емельяна Михайловича из славной Таращанской дивизии, красы червонного казачества. «Алё! — кричит сквозь тысячи голосов Емельян Михайлович. — Алё! Слышишь, уезжаю из этого Парижа. Заходи до нас в номера на рю Делевильэвек. А не можешь, заходи вечером; в кафе де ля Пе. Наши сегодня в театре. Алё!»