Наталья Солнцева - Пассажирка с «Титаника»

– Что угодно реально.

– Проклятие настигает любого, кто рискнет предложить Доре руку и сердце?

– А что, были прецеденты?

– Целых два…

Дора очнулась и увидела у своей постели Катю Прозорину.

– Почему? – простонала она, и из уголков ее глаз выкатились слезинки. – За что?

– Не думай об этом.

Дружба Кати и Доры осталась в прошлом. Когда второй жених Доры вернулся из Египта в гробу, та впала в глубокую депрессию. Из этого состояния ее выводили в неврологической клинике. Подруги долго не виделись. Катя с мужем жила в загородном поместье, Дора зализывала душевную рану в Париже. Пробовала выставлять свои работы на Монмартре, прямо на улице. Несколько полотен удалось продать.

Дора возомнила себя непризнанным мастером кисти. Она отвергла уроки живописи, утверждая, что это губит ее самобытность. Ее картины представляли собой произвольный набор пятен, геометрических фигур и кривых линий. Критики игнорировали их, галереи брали неохотно, публика безмолвствовала.

Дора зачастила в «Мулен Руж» и другие кабаре, коих в Париже хватало. Там, по ее мнению, царил дух импрессионистов, любителей абсента и канкана. Там она черпала вдохновение, истощенное постигшим ее горем и одиночеством. Она заказывала билет на последнее представление без ужина, которое начиналось в одиннадцать вечера, и сидела за столиком, потягивая шампанское «Шодрон и сын» и дожидаясь знаменитого французского канкана. Особенную пикантность придавало этому название музыки, под которую его исполняли безукоризненные «мулен-ружские» танцовщицы, – финал «Орфея в аду» Оффенбаха.

Под звуки канкана было томительно и сладко осознавать, что миром правят любовь и страсть. Дора вспоминала, в честь кого она получила имя, и плакала от грусти и восхищения. Вестибюль «Красной мельницы», отделанный красным и синим бархатом, казался ей преддверием ада. Афиши Тулуз-Лотрека на стенах вызывали тоску. Этот художник был физическим уродом, воспевшим женскую красоту. Дора же считала себя нравственным уродом. Между ними была существенная разница. Анри Тулуз-Лотрек обессмертил своих возлюбленных, а она – принесла им смерть .

Словно в бреду Дора выходила из кабаре и шагала к площади Пигаль, заглядывая в секс-шопы и стриптиз-клубы. К утру она напивалась до беспамятства. В сумраке узких улочек маячили, завлекая клиентов, девицы в коротких кожаных юбках и накрашенные трансвеститы. Струился прохладный воздух. Горели старинные фонари. Пахло дешевыми духами и дымом сигарет…

– Я знаю, что это было, – прошептала Дора. – Преддверие ада!..

– Ты о чем? – наклонилась к ней Катя.

– О Париже, о канкане…

«Она все еще находится под действием лекарств, – думала подруга, сочувственно кивая головой. – Ей совсем плохо. Хорошо, что она не пошла на похороны!»

– Ты видела? – беспокойно привстала Дора и вцепилась пальцами в ее руку. – Видела, как его… как он…

– Кто?

– Генрих! Его ведь уже похоронили? Да? Я оставила его одного! Не смогла быть рядом. Валялась здесь, на койке, словно бревно… в то время, как его…

Ее речь стала бессвязной, рот задергался, и Катя испуганно позвала врача.

После укола Дора затихла, ее веки смежились, и она опять уснула.

– Ей нужен отдых, – объяснила молодая сестричка с пухлыми губками и курносым носом. – Идите домой. За ней тут хороший уход.

Катя постояла у постели подруги, вспомнила о Лаврове и вышла в коридор звонить. Ведь она обещала расспросить Дору о приглашенных на вечеринку и взять у нее список гостей.

– Ничего не вышло, – сообщила она, когда сыщик ответил. – Дора говорила что-то о канкане, о преддверии ада, о Париже… потом ей сделали укол, и она уснула.

– Преддверие ада? – переспросил он. – Странно. Что она имела в виду?

– Не знаю. Ей очень плохо. Нельзя бросать человека в беде. Ты же не собираешься…

– Извини, Катя, потом поговорим.

– Ты не один? – догадалась она.

Глория права, что каждый может стать провидцем. Особенно влюбленная женщина, чувства которой обострены.

В трубке повисло молчание.

– Я занят. Перезвоню, когда освобожусь, – бросил Лавров и отключился.

Катя застыла с телефоном в руке, ее сердце часто забилось. Она была взволнована. Ревновала. Злилась. Потом вышла из клиники и побрела куда глаза глядят. По дороге ей вспомнилась дама бальзаковского возраста – та самая, у которой подскочило давление, когда с Генрихом случилось несчастье. Даму звали Люлю, она была любовницей хозяина нескольких художественных галерей. По слухам, Люлю приторговывала антиквариатом подпольно. В связи с этим у нее были неприятности с законом, но дело замяли. Любовник позаботился.