Виктория Платова - Она уже мертва

– Она приедет. Нужно только немного подождать.

– Значит, ты вызвала ее?

Тот, кто поселился в Белкиной голове, подает ей какие-то знаки и даже что-то говорит. Но что именно – расслышать невозможно.

– Ты не ответила на мой вопрос, Белка.

– Не мучай меня.

– Они были братьями, Сережа и дурачок, не способный ни на что, кроме убийства.

– Я знаю. Все мы здесь братья и сестры…

– Двоюродные. Ты не слушаешь меня. Не слышишь. Они были сводными братьями, и отец у них был один. После того, что случилось с Ингой… Ее Лу уехал на другой конец страны, во Владивосток. И там скоропостижно женился. Словно в отместку, нашел себе какую-то бабу и женился. Как будто это могло защитить человека от зверя внутри него самого. Ни женитьба его не защитила, ни рождение сына. Зверь победил, и он стал убивать. А потом случилось то, что случилось. Финал тебе известен.

Наверное, Белка должна как-то отреагировать на эту новость о Сереже и его отце. Но у нее не осталось сил. В комнате для допросов, где она сидит, – спартанская обстановка. Привинченный к полу стул, привинченный стол, на столе – пепельница с непотушенной сигаретой.

И телефон.

Телефон звонит не умолкая: поняв, что визуальный контакт делу не поможет, тот, кто поселился в Белкиной голове, пытается сообщить ей нечто важное, только-только пришедшее ему в голову. Но взять трубку не получается: Белкины руки привинчены – не хуже стула, не хуже стола.

– Думаю, старуха подозревала обоих своих старших внуков. Только не знала точно кто. Лёку еще можно было пережить, но Сережу… Она любила его, тут ты права.

– Его нельзя не любить.

– Ты прекрасно это демонстрировала тем летом. Почему ты до сих пор не вышла замуж, Белка?

– Не нашлось пока… подходящего человека.

– Такого, как Сережа?

Сухой, изнемогающий от жажды желоб вот-вот наполнится кровью. Дурной черной кровью.

– Таким, как Сережа, может быть только один человек. Сам Сережа! – лязгающий Татин смех угнетает Белку. – Но ты ведь никогда не задумывалась о связи с ним…

– Не говори глупостей.

– Вообще-то, в нашей гребаной семейке любят поразмышлять. Размышляла старуха – кто из двоих виновен. Но так и не пришла ни к каким выводам.

– Откуда ты знаешь?

– Если бы было не так… Посуди сама. Она бы давно сплавила даунито в психушку, вслед за матерью. Но он по-прежнему живет здесь. Жил, – поправилась Тата.

– Все подозревали Маш…

– Ты тоже приложила к этому руку.

– Я… Мне было одиннадцать. И я ни в чем не солгала Парвати, когда рассказала о том разговоре.

– Одиннадцать лет – никакое не оправдание.

– Я не оправдываюсь.

– Больно думать, что тот, кого ты любишь, – преступник, не так ли? Гораздо легче спихнуть все на нелюбимого. Даже если знаешь, что он ни в чем не виноват.

– Так это Парвати написала то письмо?

– Может быть. Может, ей хотелось, чтобы ее дети снова стали общаться друг с другом. Пусть и повод не слишком радостен. Жестокость иногда подталкивает к откровениям. Но к Маш Парвати не была жестока. Скорее – милосердна.

– Ты называешь это милосердием?

– Конечно. Ей хватило ума по-быстрому выставить двойняшек вон, отправить на историческую родину. От греха подальше. Если исчезла одна девушка, то запросто могла исчезнуть и вторая.

Тот, кто поселился в Белкиной голове, снова находит нестыковки. Откуда Тата знает о письме? Маш впервые рассказала о нем в бильярдной, и Таты там не было. Тата была заперта в комнате, приходила в себя после нападения. Выходит, Шило успел отпереть дверь, прежде чем отправиться следом за Белкой? В этой истории слишком много дверей – всегда распахнутых для Таты и наглухо закрытых для всех остальных.

– Как твоя голова, Тата?

– Она на месте. И ясна как никогда.

– Как твой затылок? Я это хотела спросить. Рана больше не беспокоит?

– Как видишь, нет.

…А было ли нападение вообще?

– Откуда ты знаешь о письме?

– А ты?

– Маш сама рассказала о нем.

– А мне рассказал Сережа. Такое может быть?

– Да.

– В любом случае, теперь она реабилитирована.

Когда это Тата успела соскользнуть со своего стула? Но она уже на противоположной стороне, рядом с Маш. Облокачивается на спинку стула и едва ли не прижимает губы к уху Маш, занавешенному рыжими волосами.

Волосы успели потускнеть.

– Ты реабилитирована, эй! – Татой неожиданно овладевает истерическое веселье. – Но остальные грешки тебе вряд ли простятся.

О каких еще грешках бормочет Тата?