Владимир Лорченков - Гавани Луны

Луна всегда подыгрывала мне.

Ах ты говнюк, – прошипел он.

Давай, – шепнула Луна.

Сделай хоть что-то в этой жизни, – сказала Рина.

Отвернись, когда сделаешь это, – попросила Люба.

Отстрели ему яйца, я покатаю их во рту, – сказала Яна.

… – ничего не сказала жена легавого, потому что я никогда не слышал ее голоса.

Легавый увидел в моих глазах отражение ночного неба и, должно быть, последним, что он ощутил, стал полет наверх. Перед выстрелом он открыл рот и прогудел – не прокричал, не завопил, не зарычал, – прогремел именно звук трубы, трубный глас, приглашение на суд. Эхо этого страшного гудения еще несколько минут висело над городком, скрывая Луну и звезды. А потом оно смолкло и легавый упал, кувыркнувшись, в яму.

Прямо в нашу с девочками могилу.

После этого я словно очутился в фильме про мертвеца и грозовые облака Северной Америки проплыли мимо меня торжественными парусами белых армад. Подивившись их размерам и тяжелым хлопкам ткани парусов, я почувствовал во рту горечь спасенного, и меня снова вырвало. Оставалось удивляться, чем. Я и удивился, вцепившись в улетающий от меня газон. Перекатился на спину и подождал, дома, нависшие надо мной, перестанут кружится и разлетятся из единого целого, каждый сам по себе. Я встал на четвереньки и попробовал пойти так к дому.

Мир застыл, перестал двигаться, и лишь я полз мимо отдельных картинок.

В доме, шарахаясь от раскрытых дверей, я забрался на третий этаж. Нажал кнопку «стоп» на камере, которую Рина установила аккурат в уголке нашего окна. Она любила тайком снимать оргии гостей на фоне панорамного пейзажа реки. Камера не записывала звук, потому что Рина предпочитала музыкальное классическое сопровождения. Особенно смешили ее такие видеозаписи под Баха.

Я благословил страсть своей жены к пороку и вынул кассету

Ее я заправил а камеру, когда брал в кухне нож тайком от Яны.

Странно, но все они – все пятеро, лежавшие во дворе, – не шевелились. Так непривычно видеть мертвыми тех, с кем разговаривал только что… Мне казалось, что и легавый и Яна еще не остыли. Что они кипят и преисполнены мести. Должно быть, подумал я, они еще мечутся по лужайке в ярости, и даже не понимают, что их уже нет.

Внизу я упал, потому что наткнулся на стул, и пожалел, что оставил ружье рядом с телом. Что, если он не умер, а притворяется, подумал я. И может ли дух вернуться в тело, чтобы пошевелить им хоть на минуту?

Ненависть легавого, выплеснутая им в последнем вопле, достигла меня и сдавила мне ребра. Не дыши, не дыши, говорила она мне, всаживая нож куда-то под легкие. Я едва не блеванул еще раз, и он стал бы фатальным – мне оставалось блевать лишь своей кровью, и я попросту истек бы ей, не останавливаясь. Я сжал зубы, закрыл глаза и еще раз представил, как стреляю ему в грудь. Мой взгляд разнес ему грудь, вышиб из нее кусочки мяса, разбросал ошметками слизи его слюну. Я пристрелил его мысленно еще раз. Умри, сдохни, велел я мертвецу.

Мало убить человека. Надо прикончить его дух.

Поэтому я, выйдя из дома, подошел к легавому и попытался ощутить в руках что-то тепла. Я направил на него ладони, как загорающие – к солнцу. И я сказал себе: если в тебе есть что-то от Бога, от Дьявола, от человека, пусть оно выйдет из тебя. Эта неведомая сила. Запах паленой мохнатки. Слезы детей. Горе потерявшегося спутника. Все, что ты чувствовал в себе неестественного и плохого. Пусть прорвет твою кожу, выйдет из тела и вонзится в его дух, и расшибет его, как твоя пуля расшибла его грудь. О Сатана, призвал я Его еще раз. О Иисусе, молил я.

И что-то темное мелькнуло от меня и скользнуло в него и, – я подтвержу это и под присягой, – тело легавого шевельнулось в отчаянной судороге.

Словно змея скользнула под рубашку.

Я до сих пор уверен, что в те несколько дней заболел чем-то. Может быть, это был рак, который скачет в клетках. Может, меня заразила дурной болезнью Яна. Или в моем сердце что-то щелкнуло, и оно стало биться все слабее и слабее, чтобы затихнуть, как рыба, выброшенная на берег рыбаком, а потом уснуть. Неважно. Я был болен, страшно болен, я знал. И в тот момент, когда я велел Злу покинуть себя, оно – и болезнь вместе с ним, – изошло в тело легавого. Я отрезал пути отступления его духу. Завыв, – от этого звука лопнули мои перепонки в ушах, – он крутанулся смерчем, после чего пропал. Лишь горстка праха осыпалась на траву. Все стихло.

Говоря это, я подразумеваю, что вдруг стихли голоса в моей голове.