Алексей Макеев - Портрет смерти. Холст, кровь

«Караульная» служба здесь была поставлена грамотно. Перелезть через ограду затруднительно: стальные прутья на концах острее, чем наконечники копий. Камеры через три метра. Ограда оплетена проводами с чувствительными датчиками. Мертвая зона с двух сторон перед оградой – ни деревьев, ни растений. Ветки далеко – даже если ты умелец в «лазьбе» по деревьям, махнуть через ограду нереально.

– За нами никто не следит, Андрюша, – зачарованно прошептала Варвара. – Они демонстративно делают вид, что им на нас плевать. Это нормально?

– Не знаю, – отозвался я. – Хотелось бы в первую очередь разобраться с Эльвирой…

Мы шли по дорожке, мимо рослых рододендронов, стриженых карликовых деревьев с глянцевой листвой – похожих одновременно и на лавр, и на мирт. Через минуту мы оказались в поле зрения еще одного субъекта в форменном комбинезоне. Он сидел перед клумбой, заросшей шарообразными георгинами, и что-то в ней преображал с помощью секатора и миниатюрной лопатки. Тип был длинный, нескладный, рыжий, обладал водянистым взором, двойным подбородком – то есть был персоной малопривлекательной. Он покосился в нашу сторону и повернулся боком.

– Приветствую вас, сударь, – поздоровался я.

Садовник даже ухом не повел, хотя уши у него были выдающиеся, торчали, как лопухи, и, видимо, неплохо слышали.

– У меня такое ощущение, что нас здесь не любят, – шепнула Варвара.

Помедлив, я тронулся дальше. Резко оглянулся. Садовник беспокойно повел плечами, уткнулся в свою работу.

– Все очень просто, – успокоил я. – Садовника зовут Тынис, он эстонец, а эстонцы не страдают повышенным потоотделением от любви к русским.

– А что, на наших физиономиях написано, откуда мы явились? – Варвара недоуменно повела плечами. – Мы вроде не в зипунах, не в валенках.

– Возможно, местные в курсе, кого поджидает Эльвира. Хотя странно, конечно: эстонец работает в доме, где проживают выходцы из России…

Ощущение абсурда не проходило. Оно усугублялось. Где же дом? Мы двигались по зеленому парку, засаженному рододендронами, отцветшими рослыми магнолиями. Аллейка извивалась знаком бесконечности. Смутное подозрение шевельнулось в голове: мы идем по кругу, недобрый тип по фамилии Ворген намеренно отправил нас данным маршрутом, мы скоро вернемся к воротам. А когда упремся в них, нас пинками выставят на улицу.

Возможно, так и было – одна из насмешек мастера абсурда, пожелавшего именно такую парковую территорию. Мы перешли на соседнюю аллею, петляющую мимо первой, и вскоре расступились кусты, развесистые тропические дендроиды с плоскими кронами (такое ощущение, что у них на макушках потрудились газонокосильщики). Выросло странное и внушительное белое сооружение. В виллу упирались две подъездные дорожки. Одна огибала зеленую зону с севера, другая с юга. Где-то позади они смыкались на воротах, но мы их упустили из вида. Возможно, Эльвира не преувеличила, и это причудливое строение действительно проектировал Ле Корбюзье – гений пропорций, изобретатель модулора: универсального измерительного масштаба. Он выдвинул в 20-е годы прошлого века идею стандартизированного дома с ячейками («Дом – машина для жилья»), а потом отошел от принципов рационального производства, провозгласив свое знаменитое: «Нет человеческих сил, чтобы уничтожить лиризм!» Образная выразительность. Куда уж выразительнее?.. Дом на Плата-дель-Торо, 14, стоял на массивных столбах-опорах. Но не везде – парадное крыльцо стартовало от места слияния подъездных дорожек и упиралось в стеклянные раздвижные двери. Дом, казалось, состоял из независимых друг от друга секций. Крыша – реющие по ветру полы плаща (или два паруса, стремительно удаляющиеся друг от друга). По центру – ровная площадка, огороженная горкой каменных кубов. В центральной части здания оконные проемы сливались в единое ленточное окно, формируя строгий геометрический рисунок фасада. Симметрия в проекте отсутствовала. Левое крыло представляло спирально закрученную сужающуюся ротонду, венчаемую «парусом». Правое было причудливой комбинацией составленных друг на друга детских кубиков, в которых окна натыканы нетвердой рукой – различных форм, размеров, и со стороны казалось сущим абсурдом, едва ли несущим в себе что-то функциональное…

Варвару обуял словесный понос. Она трещала, как швейная машинка. Прошлась критичным образом по всему дому, заявив, что рядом с этой несуразностью ее пронзает тоска по сухому геометризму, что весь этот бессмысленный авангардизм – сплошная bobada (глупость, по-испански). Бред, а не искусство. И без того тошно на душе. А, в сущности, она не спец по строительному делу, знает лишь, что молоток для надежности, забивая гвоздь, чтобы не ударить себя по пальцам, следует держать обеими руками, все такое…