Владимир Данихнов - Колыбельная

Кошевой промолчал.

Гордеев вздохнул и продолжил:

— Итак, я обследовал землю миллиметр за миллиметром. Я нашел отпечаток ноги сорок седьмого размера в дальнем углу возле забора; отпечаток был глубокий, словно человек нарочно вдавливал что-то в почву. Я раскопал землю в этом месте и нашел телефон. — Гордеев постучал пальцем по мобильнику. — Более того, я пришел туда на следующий день и потратил полдня на поиски аккумулятора и сим-карты; к сожалению, их я не нашел. Вы, наверно, представили смешную картину, как я ползаю на коленях с фонариком и лупой в руке. Что ж, вы недалеки от истины. У меня действительно есть лупа. Я потерпел неудачу, но не отчаялся. Знаете, как поступит обычный человек, если на пути к цели споткнется? Совершенно верно: он опустит руки и прекратит бороться. Не обижайтесь, Кошевой, я считаю вас обычным человеком. Однако у вас есть как минимум одна положительная черта: вы умеете понимать чужое горе. Я же повидал на своем веку столько горя и столько радости, что они взболтались у меня в голове, как дьявольский коктейль; и теперь я не могу отличить одно от другого. Вы понимаете меня, Кошевой? Нет? Прекрасно. Итак, предполагаемый убийца: молодой мужчина, высокий, спортивного телосложения, нога сорок седьмого размера; судя по рисунку и форме подошвы, обут в дешевые китайские кроссовки. Уверенный в себе мальчишка, который не боится грязной работы. Именно эта черта позволяла ему до сих пор скрываться от правоохранительных органов. Большинство боится не только грязной работы, но и работы вообще; большинству удобнее живется где-нибудь на диване перед телевизором или в офисном кресле перед монитором. Конечно же, таким людям ничего не светит; они могут годами ничего не делать и жаловаться, жаловаться, жаловаться, — это всё, что они умеют. А еще нахваливать себя. Они любят себя нахваливать. Надеюсь, вы согласны со мной, Кошевой. Вы потеряли нить беседы? Что ж, вы правы: это мало похоже на беседу, скорее на не очень связный монолог. Знаете, что я сделал дальше? Я просмотрел запись с камеры видеонаблюдения, которая установлена возле светофора в ста метрах от школы. Если б Аня Кабанова возвращалась из школы обычным путем, камера бы засекла ее; но камера не засекла Аню, а значит, не засекла и ее похитителя. Он повел Аню другой дорогой. Но что мешало ему пройти мимо камеры, когда он шел к школе? Шансов, что так было, мало, но почему бы не проверить. Я просмотрел запись, начиная с раннего утра и до конца занятий первоклассников. Знаете, сколько подходящих под описание человек я увидел? Восемь. Пятерых из них уже проверили и исключили из списка подозреваемых. Личность троих пока определить не удалось. Я работаю над этим. Вам интересно, Кошевой? Смотрю, вы оживились. Признайте, начитавшись детективов, вы хотели поработать со мной именно из-за таких «бесед», верно? Это же клише: гениальный сыщик рассказывает своему глуповатому, но добросердечному помощнику о ходе дела, попутно раскрывая детали расследования; помощник восхищен, гениальный сыщик тешит свое самолюбие. Больше ничего вам от меня не требуется: вам всё равно, сколько детей погибло, что они чувствовали, когда кромсали их плоть; вам интересны только загадки и то, как я собираюсь их решить. Скажите, Кошевой, я прав?

Кошевой сглотнул:

— Вы… вы ошибаетесь.

Гордеев кивнул:

— Я надеюсь, что ошибаюсь. — Он вздохнул. — Знаете, Кошевой, люди не любят ошибаться. А уж тем более признавать свои ошибки. Разве могут они, такие умные, ошибаться? Это не укладывается у них в голове. Вы понимаете меня? Да или нет? Почему вы молчите? Разбавьте мой монолог своим ценным замечанием, прошу вас. Мне скучно глядеть, как вы сцепляете и расцепляете пальцы.

— Почему… почему вы так… ну… не любите… людей?

Гордеев приблизил к нему лицо.

— Нельзя сказать, что я не люблю людей, Кошевой. — Он нахмурился и погладил себя по лбу. Кожа на лбу разгладилась, он улыбнулся и повторил: — Нельзя.

Танич не верил в существование зла. В существование добра он тоже не верил. Он верил только в то, что мог пощупать или хотя бы увидеть. Впрочем, в существовании увиденных и ощупанных предметов он тоже сомневался; они существовали тогда, когда он видел их и щупал; в другое время они, по его мнению, не существовали. Приятель Танича, который любил выпить, сказал, что жизненная философия Танича называется, кажется, солипсизмом. На следующий день приятель Танича разодрал себе горло, падая в нетрезвом состоянии с лестницы, и умер, пока ехала «скорая». Танич в тот день уехал с Настей отдыхать в Евпаторию: он не знал, что приятель погиб. В Крыму они с Настей посещали достопримечательности. Насте больше всего понравилось Ласточкино гнездо, а Таничу — подземная база подводных лодок в Балаклаве, потому что после разграбления в девяностые там до сих пор было мрачно, пусто и сыро. Он даже хотел убить кого-нибудь в темных закоулках этой базы во время экскурсии, но так никого и не убил, потому что отвлекся на разглядывание темных, сырых стен, которые так и дышали подземным холодом. Вернувшись из Евпатории, он ждал от приятеля звонка, чтоб рассказать ему о поездке, но сам первым не звонил, потому что считал себя выше этого. Приятель никак себя не проявил, и Танич забыл о нем. Через полгода случайно узнал, что приятель умер; с трудом мог вспомнить, кто это. Немного позже они с Настей разошлись, и Танич уехал жить в южный город, отравленный пылью и копотью. На новом месте Танич никак не мог найти себя. Ему казалось, что его связали по рукам и ногам и не дают дышать. Время он проводил с пользой для организма: спал. Однажды он проснулся среди ночи в холодном поту и отчетливо вспомнил погибшего приятеля; тот исчез из его жизни и из жизни вообще, но, без сомнения, когда-то существовал. Танич вспомнил, что приятель всё время ходил за ним по пятам, как преданная собачка, а Танич демонстративно игнорировал его. Возможно, несчастный хотел, чтоб такой одаренный человек, как Танич, стал ему настоящим другом, но Танич держал дистанцию. Теперь приятель погиб, а Танич не помнит его имени. Вероятно, такая судьба ждет и его: он умрет, и никто его не вспомнит.