Татьяна Устинова - Дом-фантом в приданое

Добровольский серьезно смотрел на нее.

Олимпиада пригладила волосы, просто для того, чтобы поделать что-то руками, которым без него стало пусто, взяла штопор и одну кофейную чашку.

– Не переживай, – сказал он вдруг. – Все будет хорошо.

– Ты думаешь? – спросила она жалобно.

– Я знаю.

– Откуда?

Он пожал широченными плечами, взял у нее из рук чашку и сунул обратно на полку. Глаза у него сияли.

– Знаю, и все тут. Пошли. Твоя деликатная подруга наверняка уже подозревает самое худшее.

– Да куда уж хуже! – буркнула Олимпиада.

Деликатная Люсинда бренчала на гитаре и последнюю фразу, сказанную в дверях, расслышала.

– Это точно! – радостно воскликнула она. В присутствии Добровольского и в контексте намечающихся перемен она совершенно перестала бояться Олежку и почувствовала себя уверенней. – Хуже-то некуда!

– Всегда есть, – уверил обеих девиц Добровольский и стал открывать вино. – Вот вам история про адвоката, который каждое свое выступление в суде начинал словами «Уважаемые дамы и господа, это ужасное преступление, но могло быть гораздо хуже!» Однажды ему предстояло защищать преступника, который изнасиловал свою мать и зарезал отца, и все с нетерпением ждали, что же он скажет после своей знаменитой фразы о том, что «все могло быть хуже!».

Он мельком глянул на Олимпиаду с Люсиндой. Те слушали, и Люсинда даже бренчать перестала.

– Адвокат так начал свою речь: «Уважаемые дамы и господа! Это ужасное преступление, но могло быть гораздо хуже! Он мог изнасиловать отца и зарезать мать!»

Они переглянулись.

– Страсти какие, – сказала Люсинда задумчиво и выложила историю о том, как в станице Равнинной шабашники чуть не до смерти зарезали пьяного попика и все неделю боялись на улицу выходить и даже стали двери запирать, чего отродясь не делали.

Она быстро съела свою порцию салата из крабов, глотнула вина и потянулась к своей гитаре. Она вообще все время на нее посматривала заговорщицки, как на лучшего друга, с которым у нее есть какая-то общая приятная тайна.

– Ах да! – спохватился Добровольский. – Это очень хорошо. Я давно хотел попросить вас спеть.

– Меня?! – поразилась Люсинда. – Меня – спеть?

– Да, – сказал Добровольский. – Спойте, пожалуйста. Что-нибудь собственного сочинения, если можно.

Бедная Люсинда совершенно растерялась, даже рот разинула.

Тетя Верочка с пением гоняла ее взашей. Олимпиада говорила, что она «занимается ерундой», а этот во всех отношениях положительный мужчина вдруг попросил ее спеть?! Вот так просто взял и попросил?! Да еще собственного сочинения?!

Тут ей стало так страшно, как будто предстояло выступать в «Олимпийском» перед многотысячной толпой фанатов и поклонников.

– А может… не надо? – робко спросила она и подула на гитару, сдувая пылинки.

Добровольский был неумолим. Конечно, надо. Он давно хотел послушать, но все не удавалось, и вот наконец – такая удача! Просим, просим, или что-то в этом роде.

– Ну хорошо, – сказала Люсинда угрожающим тоном и шмыгнула носом от неловкости. – Ну ладно. Песня про… Ну, в общем, сами догадаетесь про что. Это я сама сочинила.

Она перехватила гитару, устроила ее поудобнее, занесла руку, подумала и добавила:

– Это я все сочинила, и стихи тоже.

Олимпиада отвернулась. Ей было стыдно. Она знала, какие именно стихи пишет Люсинда Окорокова. Зачем Добровольский заставляет ее позориться?! Ведь все и так яснее ясного!

Люсинда взяла аккорд, сбилась и взяла еще один. Прокашлялась и наконец заиграла и запела.

Добровольский слушал.

Олимпиада примерно со второго предложения неожиданно тоже стала слушать.

По Тимирязевскому лесу рядом с папой

Шагала смело я в зеленых теплых ботах,

И ель нахальной женственною лапой

Мой капюшон царапала в воротах.

И белки рыжие, в ладонь засунув ушки,

Над горсточкой орехов колдовали.

Была я счастлива. Мы грызли с маком сушки,

А после сладким чаем запивали.

И лес шептал, вздыхал смолистым ветром,

И улыбались встреченные нами.

И папа, помахав полями фетра,

Цветы срывал, чтоб отнести их маме!

Вот такая это песня, и Люсинда Окорокова пела ее с чувством. Олимпиада же Владимировна смотрела на нее, некрасиво вытаращив глаза и полуоткрыв рот.

– Ты что? – спросила она, когда Люсинда допела. – Придуривалась?

– Как?!

– Ты все это время придуривалась, что не умеешь по-русски говорить, какие-то небеса у тебя все дышали зарею?! Папа, помахав полями фетра! Это что такое?