Когда Олимпиада вошла, стало тихо-тихо, и Марина Петровна, остановленная тишиной, оглянулась и замолчала.
Олимпиада стояла в дверях.
– Доброе утро, – сказала она всем. – Здравствуйте, Марина.
Начальница молчала, и, боже мой, как ненавистны были Олимпиаде все эти показательные выступления, выразительное молчание, брови домиком!…
– У нас собрание? – она начала заводиться. Кроме того, терять было решительно нечего. – Как же это я опоздала! А о чем речь? Опять пресс-релизы разослали, а публикаций нет?
Марина Петровна еще помолчала, а Никита издалека покрутил у виска сигаретой – ты чего, ненормальная?! Не понимаешь, что ли, что все затеяно по твою душу?! Остановись, не дразни гусей.
– Я подожду, пока госпожа Тихонова покинет помещение, – негромко выговорила Марина Петровна. – Не думаю, что текущие дела коллектива могут быть ей интересны.
– Да нет, почему же, – сказала Олимпиада злорадно. – Очень даже интересны!
Такой наглости Марина Петровна не ожидала. Олимпиада прошла за пыльный фикус с жесткими, будто ненатуральными листьями, выдвинула стул и уселась. И даже блокнот достала из портфельчика и открыла его, приготовилась участвовать в собрании.
Ну– с, что интересного вы тут говорите?!
Ночь с Павлом Добровольским, всего только одна, повлияла на нее странным, магическим образом.
Утром они занимались любовью, и, когда Олимпиада вылезла на свет божий, оказалось, что уже десятый час, и пришлось мчаться в свою квартиру, в спешке напяливать первое, что попалось под руку, и бежать по лестнице, и возвращаться, чтобы еще напоследок поцеловаться.
Он разговаривал по-французски, ходил по квартире с трубкой и в полотенце, и в другой руке у него была чашка кофе, и он прихлебывал из нее. Когда Олимпиада ворвалась, он дал хлебнуть и ей, потом, несмотря на свой разговор, поцеловал ее, далеко отнеся от уха грассирующую трубку, посмотрел и поцеловал еще раз, а потом повернул к себе спиной и слегка хлопнул по заднице, выпроваживая.
За эту ночь Олимпиада вдруг обрела уверенность в себе, которой ей так недоставало. Отчего, почему?… Он не делал ничего такого, чтобы в чем-то ее уверить или убедить, но она уверилась и убедилась.
Она уверилась, что хороша собой, – он все время повторял и повторял, что она красавица, вопреки мнению глянцевых журналов – Библии, Корана и Катехизиса современной молодой женщины – о том, что мужчина не может разговаривать в постели, ибо у него таким странным образом устроен речевой аппарат.
У Добровольского он был, видимо, устроен нормальным образом.
Она убедилась в том, что ее пылкость суть не стремление к разврату, как подозревал Олежка, а просто часть ее натуры, причем замечательная, превосходная часть.
Добровольскому эта часть ее натуры пришлась особенно по вкусу.
Она поняла, что может говорить и делать все, что угодно, и прикасаться, и шептать, и пробовать на вкус, и даже – о, ужас! – и даже застонать она может, вполне, вполне, и он не приходит от этого в смятение.
Добровольский сам сказал ей на ушко нечто такое, от чего сердце ударило сильнее и потом заколотилось часто-часто.
Марина Петровна, конечно, не могла знать о том, что нынче ночью приключилось с ее сотрудницей, но какие-то перемены почувствовала.
Никто не смел так себя вести в ее присутствии. Никто не смел проводить демонстрации и факельные шествия, а Олимпиада их явно проводила.
Она заготовила ручку, нацелила ее на чистый лист в блокноте и посмотрела вопросительно. Весь коллектив, который до этого смотрел на Олимпиаду, тоже повернул головы и уставился на Марину Петровну вопросительно.
Нужно было что-то делать, чтобы спасать положение, собственное место начальника, которого все уважают. Марина Петровна не любила слова «боятся» и считала, что ее «уважают».
Попросить уйти эту выскочку, эту зазнайку? Но что делать, если она не уйдет?! Гнать ее самой?! Вызвать охрану?
Охрану вызывать бессмысленно, зазнайка и выскочка еще не уволена, значит, имеет полное право находиться там, где хочет, а на своем рабочем месте и подавно! Тогда что? Что делать?!
Все смотрели на нее и ждали, а она все затягивала паузу, понимая, что это становится смешно, и никак не могла принять решения.
– Хорошо, – сказала Марина Петровна наконец. – Отлично. Если Тихонова не хочет покинуть помещение, тогда уйду я. Я ухожу!
Никто не стал ее останавливать, а она именно на это и рассчитывала – они должны ее останавливать из уважения, из любви к ней, и она согласится остаться, только если уйдет Олимпиада!
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу