Исай Калашников - Повести

— Ну, садились…

— Сразу не поймать. Походишь… А я корни копать, сушить буду. Заготовлю много, к самолету пойдем. На тебя мы сильно надеемся. — Жаргал как мог тормошил Лешку, а он — ничего.

Раньше Мартын Семенович отругал бы его, и делу конец. Сейчас молчал. Сам на одинаковом положении, то есть нет, что-то другое мешает цыкнуть на него, как сделал бы раньше.

Два дня Жаргал пек в золе корни, очищал и складывал в рюкзак, А Лешка сидел на болоте. Накусанные мошкой, комарами, уши у него распухли и топырились толстыми лепешками, Мартын Семенович все больше жалел его и дивился: как это он нюни не распускает? Опять — кто знает. Поди, уйдет на болото и ревмя ревет.

— Кончай с индейской охотой, — сказал ему. — Подадимся к самолету.

— Погодите день, вчера совсем близко проплыла утка.

Утром Лешка поднялся чуть свет, набил в карманы корешков, ушел. Часа через два со стороны болота послышался топот, треск, будто кто-то напрямую ломился сквозь чащу. Жаргал вскочил, зацепил ногой рюкзак, рассыпал корни.

На поляну вылетел Лешка, завопил:

— Во! Поймал! — Больше он ничего говорить не мог: запыхался. Тряс над головой синеперого селезня. На бледном лице от уха до уха расплывалась улыбка.

— Ты руку поцарапал, дай перевяжу, — предложил Жаргал.

Но Лешке было не до таких мелочей, он, наверное, и не понял, что говорит Жаргал. Не успел отпыхаться, стал рассказывать, как сцапал селезня, и заново переживал все, и волновался заново, и, кажется, плохо верил, что он, Лешка, оказался таким счастливцем. И Жаргал смеялся, щупал селезня руками, похлопывал Лешку по костистой спине:

— Молодец! Ай да молодец! Ай, какой молодец!

Селезня начинили крошкой из корней, обмазали глиной, закопали в золу. Ох и вкусная штука получилась! Начинка пропиталась жиром и рассыпалась, как плов. А запах томленого мяса! Что стоит один запах! От него кружилась голова и сосало под ложечкой.

Мясо Мартын Семенович разрезал на небольшие кусочки. Хотел растянуть эту прибавку к пресным корням на день-два. Да разве что выйдет! Лешка съел свою долю, обсосал пальцы, с веселой хитрецой подкатился к Мартыну Семеновичу:

— Давайте еще по кусочку…

Дал. Маленько погодя Лешка опять:

— Может быть, еще по кусочку? По крошечному.

Так и съели всего селезня, каждую косточку обгрызли, обсосали.

— Вы не беспокойтесь, Мартын Семенович, мы теперь добудем сколько надо, — пообещал Лешка. — Мы берестянки снимать не станем. Пронесем вас — сами назад за уточками.

С ним согласились. Но на следующий день не поймали ни одной утки. Еще день — еще одна неудача. За это время ушли от берестянок на порядочное расстояние; возвращаться стало нелегко. Решили как можно быстрее двигаться к самолету. Берестянки можно поставить и там.

На скалы больше он не полезет. А что делать?

Тупая боль в желудке напоминала, что он давно ничего не ел. Мрачный, злой, спускался Антон в лес по козьей тропе. Хромал. Побаливал ушиб; расцарапанные о камни ступни кровоточили; чувствовалось, как в сапогах к ним липнут портянки.

В лесу он нашел четыре масленка, развел огонь, изжарил. Грибы сморщились, стали до обидного маленькими; их не хватило бы на обед и двухлетнему ребенку. Он попробовал есть траву — жесткую, как пеньковая веревка, и питательную не больше, чем она. Полез на кедр, хотя знал, что шишка еще не созрела. Будь шишка зрелой, он ни о чем бы не печалился. Раньше кедр кормил его неплохо, прокормил бы и сейчас. Прямо на дереве он расколупал засмоленную, едва начавшую буреть шишку. Орехи были в мягкой белой скорлупе; жидкие, водянистые ядра напоминали капельки молока. Антон бросил шишку. Надо сутки без сна и отдыха высасывать эти капельки, тогда, может быть, они что-то дадут пустому желудку. А ему сидеть нельзя, надо идти, пока несут ноги…

Ночь застала его на краю леса, у болота. Засыпая, он слышал кряканье уток, чувствовал запах гниющих водорослей. Сон не освежил его, не восстановил сил. Все больше мрачнея, он побрел краем болота.

Так добрался к тому самому месту, где болото снова вплотную прижималось к утесам и где недавно Лешка с Жаргалом, оставив Мартына Семеновича одного, безуспешно пытались пройти. На сырой земле у воды он увидел следы их ног, нарезанные и связанные в веревку прутья.

— Ушли, они ушли! — с глухой яростью пробормотал он, без сил опустился на землю.

День догорал. Красными отблесками вспыхивала вода на болоте. Теплый ветер раскачивал камыши, и они шумели приглушенно, бездушно. Тень от хмурой громады утесов закрывала кусты черемухи у подножия, медленно наползала на лес. Кругом ни одной живой души, только болотные птицы кружатся над камышами, орут во все горло. Антону стало страшно. Он боялся болота. Один, голодный, обессилевший, как пойдет через него! Упадет где-нибудь, захлебнется. Лысый сатана, все из-за него! «Не ногу бы тебе сломать, черту, а шею. Тогда бы знал, как чужой груз на свои плечи наваливать. А тот, сопливый выкормыш начальника… Таких оболтусов ремнем учить надо, стегать по голой спине, пока вся дурь не выйдет. Если бы не они — дотянул до осени, протерпел. Про тунеядцев дома, наверно, уже забыли, опять подался бы за орехами. Теперь вот кукуй тут. Что буду делать? Что делать?»