Исай Калашников - Повести

Воду он нашел метрах в трехстах от балагана. Меж камней булькал небольшой родничок. Мартын Семенович сунул в него руку и тут же отдернул — вода была горячей. Набрал в кружку, попробовал на вкус. В ней тоже было что-то от болота, но искать холодный ключ или ручей не было сил. Напился, намочил голову, перед возвращением снял с себя рубаху, погрузил в родник — так он хотел унести с собой как можно больше драгоценной влаги. По дороге к балагану вода из кружки почти расплескалась, и на месте он отжал рубаху, наполнил кружку до краев. Из кружки пил, мокрую рубаху прикладывал к горячему лбу. Ему становилось все хуже и хуже. А воды хватило только до вечера, хотя он экономил каждый глоток. Утром пришлось ползти опять. Путь к источнику и обратно отнял почти полдня; измучился так, что в глазах потемнело и все предметы потеряли объемность, стали плоскими, будто вырезанными из черной бумаги, но зато он намочил и рубашку и полотенце…

Сейчас воды снова нет ни капли. Без воды ему не жить. А жить надо! Надо! Ребята теперь уже далеко. Они выйдут к людям. Люди придут за ним. Они будут спешить. Спешат к живому. У мертвых — целая вечность. Только живые могут и умеют ценить время. Чтобы жить — надо спешить. Надо спешить…. А он не двигается, врос в постель, будто валежина в землю.

Непослушными руками собрал в рюкзак рубашку, полотенце, кружку, пополз. Каждое движение давалось с большим трудом. Теряя сознание, он лежал неподвижно, вцепившись пальцами в траву. Очнувшись, снова полз. Вскоре он уже и забыл, куда, зачем ползет; в сознании осталось только одно: надо двигаться, двигаться… Хватаясь за ветви кустов руками, он волоком подтягивал свое огрузневшее тело, ощупью находил другую ветку, снова подтягивал. Когда сознание совсем уходило, руки разжимались, опускались, голова безвольно падала на траву. Лежал мертво, неподвижно, но немного погодя руки слепо тянулись вперед, нащупывали ветку…

Последний раз потерял сознание у самого родника. Руки протянулись вперед, коснулись родника, взболтнули воду и замерли. Лежал так долго. По гладкой лысине сновали муравьи, ползали зеленые лесные мухи, в кустах цвикали примолкшие было пичуги — человек уже не внушал им страха. Когда, наконец, он приподнял голову, взгляд его воспаленных, затуманившихся глаз не сразу стал осмысленным. Он уставился на булькающий родничок, будто не понимал, как здесь очутился. Зачерпнул ладонями воды, припал к ней ссохшимися губами. Вода обжигала рот, стекала по подбородку, застревая крупными каплями в щетине редкой бороденки. Утолив жажду, оперся на локоть одной руки, другой стал плескать воду в лицо, на волосатую грудь, на лысину. Вертел головой на короткой жилистой шее, стонал и охал, продолжая плескать, пока не изнемог. Обессиленный, но в полном сознании опустил голову на камни, нагретые солнцем, закрыл глаза. Боли в ноге уже не было: удесятеренная, она растеклась по всему телу, охватила его огнем и жгла, жгла с неубывающей силой. В голове беспрестанно позванивали колокольчики, что-то шумело и потрескивало. Мысли были вялые; они вертелись вокруг каких-то пустяков, глупых, вздорных, совсем ненужных. Больше всего почему-то думалось: закрыл Жаргал дверцы самолета или оставил так? Если дверцы открыты, машина поржавеет быстро: сыро на болоте-то. И сам он понимал никчемность этих мыслей, они заслоняли что-то куда более важное, позарез нужное. А что — вспомнить никак не мог. И не мог никак заставить себя вспоминать. Только начинал напрягать память, мысль сама собой переключалась на другой пустяк. «Умру я», — подумал он равнодушно, как о чем-то постороннем, незначительном; вслух повторил:

— Умру.

Голос прозвучал хрипло, чуждо. И эта хрипота, и это равнодушие испугали его; он как-то сразу встряхнулся и тут же припомнил: надо посмотреть, перевязать ногу. Сейчас это самое главное. Не хочется двигаться, бередить рану, дразнить и без того озверевшую боль (потому-то мысли увиливают к пустякам), так бы и лежал, не двигаясь, не открывая глаз. Но надо подниматься, двигаться. Человек живет, пока двигается.

Опираясь на руку, он сел. Все потемнело перед глазами, звон колокольчиков в голове превратился в бумканье огромных колоколов. Он посидел с закрытыми глазами, переждал немного и полегоньку, с передышками распеленал ногу. Она вздулась, покраснела, натянутая кожа глянцево поблескивала, как синтетическая пленка. Мартын Семенович плеснул на рану воды из родника и заскрежетал зубами от невыносимой боли.