Исай Калашников - Повести

Свет фар скользнул по черным лужицам; ошметки грязи, отрываясь от колес, били по днищу автомашины; дождь косо сек по ветровому стеклу; успокоительно мерцали зеленоватые огоньки на щитке приборов. Алексей Антонович внимательно, но без излишнего напряжения вглядывался в грязную дорогу.

Зыков и Баторов сидели за спиной, на заднем сиденье. Баторова одолевало любопытство.

— Где это произошло, Алексей Антонович?

— На улице. В Веру Михайловну стреляли.

— Вы знали… Веру Михайловну?

— Я тут, Баторов, знаю всех, — не без гордости сказал Алексей Антонович. — А с Миньковыми был хорошо знаком. Со Степаном Васильевичем часто вместе охотились. Вера Михайловна была радушной и гостеприимной хозяйкой.

Сказав «была», он вновь остро почувствовал величину и серьезность того, что произошло, и нетерпеливое желание как можно скорее приступить к делу.

— Кто же мог стрелять в женщину? — с ребячьей наивностью любопытствовал Баторов и, не получив ответа, принялся рассуждать:

— Убийство скорее всего случайное. По неосторожности какой-нибудь лопух кончил человека и сейчас собирает слезы в пригоршни.

— Возможно, и случайное, — вяло отозвался Зыков, откровенно зевнул. — Как сяду в машину, так на сон тянет. Условный рефлекс выработался. А у тебя, Миша? Еще не выработался?

— Я в машине, наоборот, никогда не сплю. Алексей Антонович, а вы как думаете, случайное убийство или преднамеренное?

— Гадать не моя профессия. Моя профессия устанавливать факты.

Баторов не унимался.

— Уверен — случайность.

Алексей Антонович не счел нужным отвечать. И настойчивое желание Баторова заранее определить убийство как случайное, а стало быть, не требующее глубокого расследования, поиска, и сонливая безучастность Зыкова не нравились ему. Вот работнички! Дело исключительное, чрезвычайное, а они…

По ветровому стеклу неутомимо метался «дворник», разгребая струйки воды. По сторонам дороги угрюмо топорщился темный лес, грязное шоссе, казалось, за лучом света упирается в глухую стену деревьев, и Алексей Антонович невольно снижал скорость, потом спохватывался, резко прибавлял газу, машина рывком кидалась вперед.

За спиной завозился, устраиваясь поудобнее, Зыков, флегматично объявил:

— Есть хочу. Как вспомню, какой стол нетронутым оставил, так сердце кровью обливается.

— Великое дело — стол. Ко мне завтра человек приедет. Если к утру не вернемся — стыд и срам. Пообещал встретить.

— А кто он, человек — женщина или мужчина?

— Разницы не улавливаю.

— Уловишь, Миша. Если женщина, если ты ее не встретишь — пиши пропало. На твою репутацию ляжет несмываемое пятно.

— Я надеюсь, что к утру возвратимся. Если, конечно, случайность.

Алексею Антоновичу все больше не нравился пустопорожний разговор, он размагничивал его собранность, целеустремленность, заранее как бы лишая ее смысла. Если убийство и в самом деле окажется нелепой случайностью, его стремительные, четкие действия там, в отделе, и эта гонка по раскисшей дороге сквозь струи дождя окажутся тем, что называется излишним усердием и всегда выглядит смешным. Но в любом случае он должен был действовать так, а не иначе. Не благодушествовать же подобно этому увальню Зыкову, не заниматься же бесплодным гаданием, как это делает наивный Баторов, по простоте душевной полагая, что если он кому-то назначил утром встречу, то все в мире должно само по себе образоваться так, чтобы эта встреча состоялась.

Зыков и в самом деле задремал. Проснулся от того, что машина остановилась. Она стояла у большого дома с освещенными окнами. Встряхнувшись, вылез из машины и следом за Алексеем Антоновичем и Мишей поднялся на крыльцо. В доме было много людей. Они молча расступились, и Зыков увидел убитую. Она лежала на сдвинутых стульях, укрытая простыней. С чистым, девственно белым полотном простыни никак не вязались заляпанные грязью сапожки. У изголовья горбился узкоплечий человек с красными воспаленными глазами. Увидев Алексея Антоновича, он тяжело приподнялся, всхлипнул.

— Горе-то у меня какое, Алексей Антонович!..

— Крепись, Степан Васильевич, — Алексей Антонович сжал руками его плечи, усадил на место и приоткрыл простыню.

Лицо убитой было мраморно-белое, от всего отрешенное, но у плотно сжатых губ сохранилась горестная складка, и Зыков подумал, что последнее мгновение этой женщины было поистине трагичным. Очень может быть, что меркнущим уже сознанием она поняла всю непоправимость происшедшего, но выразить свою горечь не успела. Жизнь человеческая… Как легко ее оборвать… Совсем некстати вспомнил о своей новорожденной дочери, и волна печали, неведомой раньше, тупо толкнулась в сердце.