Анна Малышева - Мастер охоты на единорога

– Где же ее вещи? – спросила она у Мирославы.

– Все в шкафу. Я не стала ничего убирать, потому что комната с тех пор еще не сдавалась. Как будто ее сглазили… – пожаловалась хозяйка. – Вот все надеюсь, что она вернется… Почему-то мне кажется, что я ее еще увижу!

– Могу я взглянуть, что она оставила?

– А почему бы нет? – поколебавшись, разрешила Мирослава. – Она же все это бросила… Другая хозяйка давно продала бы все это барахло в уплату долга, но я так не поступлю никогда, конечно…

Открыв огромный шкаф, Александра убедилась, что его содержимое занимает едва треть полок. Пара новых летних туфель, несколько платьев на «плечиках», легкие майки, джинсы… Все, что Наталья должна была носить сейчас, в июле, и к чему не притронулась.

– Вещи все новые, – обратила ее внимание Мирослава. – А новыми вещами она бы разбрасываться не стала. Если оставила – значит, точно собиралась вернуться. Эти туфли точно пожалела бы… Она их при мне купила и все жалела, что некуда надеть в нашу весеннюю слякоть. По квартире в них ходила… Тренировалась – видите, какой каблук!

– Туфли красивые, – задумчиво произнесла Александра.

Туфли и впрямь были модные и дорогие – из замши лососевого цвета, на тонкой десятисантиметровой шпильке. Наталья наверняка долго обдумывала такую покупку, для ее мизерного бюджета трата была огромной. «Возможно, потому она и не уплатила за февраль и март…» – подумала художница. Мирослава будто прочитала ее мысли:

– Я ни слова ей не сказала, когда она их купила в феврале, а мне денег не дала. Я же тоже была молодой, и ноги у меня не всегда волочились, как ватные. Двадцать лет назад и я танцевала, ходила на каблуках, жить хотела…

– Красивые, – повторила художница.

Ее сердце сжималось от смутной тревоги, все больше перераставшей в уверенность. «Она собиралась вернуться через неделю. Она бы обязательно вернулась, если бы могла! А если бы уезжала навсегда, положила бы туфли в сумку. Места они много не заняли бы, а бросать дорогую вещь, ради которой молодая девушка принесла такие жертвы, наверняка экономила на еде, не заплатила за квартиру… Она точно собиралась вернуться! Что ей могло помешать?!»

– Скажите, – Александра закрыла дверцы шкафа и подошла к хозяйке, – могли бы вы сдать мне эту комнату на месяц?

– Конечно, – удивленно и радостно ответила та, не медля ни секунды. – У меня как раз нет жильцов и пока не предвидится… Живите, если вам угодно, тут спокойно, тихо…

Взять деньги вперед она отказалась, мотивируя это тем, что Александра и так уплатила чужой долг.

– Живите! – повторила на прощанье Мирослава. – Я сразу вижу порядочного человека! Ведь я, знаете, могла бы неплохо зарабатывать, все до одной пустые комнаты сдавать, а тут их три! Но не хочется пускать бог знает кого. У меня ведь дочка… Сейчас такие времена… Вы-то будете жить одна?

– Я всегда одна! – шутливо улыбнулась Александра. Ее ответ вызвал полное одобрение хозяйки.

– Помяните мое слово, одной быть лучше! Когда мой зверь с перепоя умер, от сердца я свечку в церкви поставила, Бога благодарила… И не хотелось бы про всех мужиков плохо говорить, но опыт у меня такой: нашей сестре лучше держаться от них подальше! Неважно даже, замужем баба или так, любовь крутит… Как в той поговорке: хоть совой об пень, хоть пнем об сову, сове все едино – пропадать…

– И где же ты гуляешь, сокровище мое? – встретила ее упреком подруга, успевшая съесть обед и вновь сидевшая за работой в зале музея. – Я же тебе ясно сказала, в каком кафе буду ждать!

– Представь, никакого аппетита, – остановившись рядом, Александра мяла в пальцах клочок бумаги с адресом. – Я смотрю, ты вовсю продвигаешься… А мне сегодня и рисовать не хочется.

– Ты и правда, выглядишь как-то странно… – присмотревшись к ней, Татьяна положила уголек, которым заканчивала штриховку. – Заболела?

– Заболеваю… – пробормотала Александра. – Кажется…

Она и впрямь, ощущала себя так, словно ее поразил неведомый вирус – так часто бывало, когда она вела расследование. Голова гудела, глаза горели, словно художница не спала прошлую ночь, хотя она хорошо выспалась в поезде. Александра испытывала слабость и одновременно нездоровую взвинченность, которая заставляла ее непрестанно думать, действовать, двигаться. Ее мысли, как шарик ртути, брошенный наземь, то разбрызгивались мелкими каплями, то вновь собирались воедино.

– Знаешь, я, кажется, уеду ненадолго из города, – она услышала свой голос словно издалека, таким он был приглушенным, тусклым.