Эдуард Тополь - Упреждение

– Ты помнишь, Серега, – сказал я Акимову, сидевшему у стола с остывающим чайником, – во ВГИКе нам по истории кино показывали фильм «Мотылек» со Стивеном Маккуином и молодым Дастином Хоффманом? Он был сделан по мемуарам французского каторжанина, заключенного в тюрьме во Французской Гвинее. И там есть один эпизод, который врезался мне в память. Этот француз месяцами сидит, как Иткинд, в каменной одиночке, получая лишь кусок черного хлеба на весь день. И – как Иткинд! – не съедает этот хлеб утром, а делит его на части, чтобы продержаться на этом хлебе весь день. Конечно, он не был скульптором и не лепил из этого хлеба фигурки, у него была другая страсть, которая помогла ему выжить, – мечта о побеге и мести французскому прокурору, который послал его на каторгу. Этот фильм прошел по всему миру, его посмотрели сотни миллионов зрителей, критики сравнивали того каторжанина с графом Монте-Кристо. Исаак Иткинд прошел сквозь те же испытания, что и тот «Мотылек», но не в тропиках Французской Гвинеи, а в сибирских и казахских лагерях. Он попал на эту каторгу не молодым здоровяком, как тот француз, а шестидесятишестилетним. Выжить и победить КГБ ему помогли не мечты о побеге и мести, а его призвание. Практически все эти тридцать лет он так и был в побеге от них – от следователей, от палачей, от страха, от сталинского террора. Он был свободен – от социализма, тоталитаризма, сталинизма. Он бежал от них к куску хлеба, из которого мог лепить, к коряге и пню, из которых он создавал скульптуры, живя даже под землей, как крот…

– А теперь в Алма-Ате мне снова стало совсем хорошо жить, – говорил Иткинд моему отцу, сидя в валенках и телогрейке в холодном бомбоубежище – своей «мастерской». – У меня теперь много дерева, вы видите? И много работы придумано. Ко мне приходит молодежь, смотрит, как я работаю. И ко мне приходят евреи из синагоги, и я диктую им на идише свою книгу. Книгу о смысле жизни. Ведь в жизни во всем есть смысл. Например, когда у женщины рождается ребенок, у нее появляется молоко, правда? Ни раньше, ни позже. Все в природе имеет свой смысл и все правильно придумано. И мне нужно работать. Человеку нужно работать, делать свое дело – в лагере, в тюрьме, все равно. Тогда он живет – это тоже природой придумано. Или – Богом… Да, я сейчас много думаю о природе и о Боге, еврейском Боге, от которого я бежал семьдесят лет назад. Думаю, что когда попаду на небо, меня отправят в рай – ведь там много обнаженной натуры и райского дерева, и я смогу там работать…

– Блин! – сказал Серега Акимов, когда я закончил свое художественное выступление и устало уселся на шконке. – Давай сделаем этот фильм!

– Какой фильм?

– Ну какой! Об Иткинде! Это же ох… офигительный сюжет! Великий скульптор всю жизнь – даже в Крестах, в лагере, в норе под землей – видит свою любовь и лепит ее, двадцатишестилетнюю, даже тогда, когда ему уже девяносто лет!

Я удивленно и каким-то новым взглядом посмотрел на Серегу:

– Старик, а ты становишься режиссером…

– Иди в жопу! – сказал он, не стесняясь даже двух докторов физико-математических наук. – У него роман с этой журналисткой был, когда он дружил с Горьким, Маяковским, Есениным, Шагалом! Ты представляешь, как я это сниму?! «Полночь в Париже» Вуди Аллена видел? Я лучше сниму! Москва двадцатых годов, эта юная журналистка-красавица – Маша Климова в такой широкой соломенной шляпе и белой блузе, с длинным мундштуком и папироской, ходит по его выставке среди скульптур, а потом подходит к нему и говорит: «Я хочу вам позировать!» И приходит к нему в мастерскую… А? Ты напишешь сценарий?

Я усмехнулся: двадцатилетняя Маша Климова уже не только Наталья Горбаневская, но и муза Исаака Иткинда…

– Сережа, – сказал я, – look around! Мы в СИЗО.

– Fuck it! – неожиданно ответил он по-английски. – Я уже вижу этот фильм, и я его сниму! И Машу в нем сниму! И через весь фильм, от эпизода к эпизоду – руки Иткинда, которые мнут глину или стучат молотком по резцу. Сначала молодые, потом все старше, а потом руки столетнего старика, которые все равно лепят «Весну»! Это же охренеть можно! Мы «Оскара» схватим!

– И ты найдешь деньги на этот фильм?

Серега сразу сник:

– Н-да… Деньги на такой фильм никто не даст…

– Казахи дадут, – вдруг сказал Гольдман.

Вся камера удивленно посмотрела на него.

– Очень просто, – сказал Гольдман. – Казахи спасли великого еврейского скульптора! Значит, это казахско-израильский фильм! Нужно выйти на Назарбаева и Машкевича, казахского олигарха. Если меня выпустят отсюда живым, я вам это устрою в два счета!