Юлиан Семенов - Аукцион

Конечно, она устроит в Сотби скандал; у нее все подготовлено, и тот Эдуард или Эдмонд, которого я никогда в жизни не видел и не знал, наверное, уже там; затаился, как коршун, крылышки сложил, кинется камнем; ах, какой это будет подарок прессе, когда я начну торговаться, а он сделает заявление, что любая покупка не может быть выдана мне до того, пока суд не примет решение о разделе имущества; неужели это работа тех, кого я не знаю, но кто следил за нами вчера, устроил скандал с Золле, не позволил прийти ко мне Розэну? Ты должен стать змеем, сказал он себе. Если Степанов не снимет трубку, ты должен превратиться в ужа, лгать Софи, стелиться перед ней, пообещать ей все, что она захочет, прийти к компромиссу сейчас же, перед торгами. Да, я поступлю именно так, но я выполню то, что обещал, а там видно будет, бог даст день, бог даст и пищу...

...Степанов открыл дверь, услышал телефон, подумал: «Кто бы это так рано?», снял трубку, сказал свое обычное «Степанов», он всегда так отвечал на звонки, не «алло», «да», «слушаю», а именно «Степанов», к тебе же звонят; телефон — конкретен, ибо несет информацию: подданный слова, ты обязан соответствовать ему, таинству этой черной трубки, которая соединяет тебя с миром; черт, как же люди столько лет жили без этого волшебного чуда; хотя тогда, раньше, были письма; а кто сейчас пишет письма? В лучшем случае открытку пришлют — к дню рождения или на Первомай. А так — звонят.

— Слава богу, — услышал Степанов шепот Ростопчина. — Я был в отчаянии, как это замечательно, что ты вернулся... Слушай, перед тем, как придешь в Сотби...

— Почему ты шепчешь? — удивился Степанов.

— Здесь стерва. Может быть страшный скандал. Не спрашивай ни о чем, делай, что я говорю. Перед тем как ты придешь в Сотби, — можешь даже опоздать, черт с ним, — обязательно, слышишь, обязательно, зайди в любой банк и открой счет... Погоди, а у тебя нет русского банковского счета?

— Есть, но он дома, — улыбнулся Степанов, — да и потом рубли тут не идут...

— Я так и думал... Значит, ты заходишь в банк, открываешь счет, — положи десять фунтов, неважно сколько, главное, чтобы у тебя была чековая книжка, они ее выдадут тебе, — сядешь рядом со мною, я представлю тебя стерве, ты достанешь из кармана банковскую книжку и выпишешь чек, — но так, чтобы она это видела, — на пятнадцать тысяч фунтов... Нет, на всякий случай выпиши чек на шестнадцать тысяч... Передай чек мне, поблагодари за то, что я согласился быть твоим представителем, скажи стерве, что ты в восторге от ее красоты, будь светским, понял? Вчера ты был прав с Золле, я оказался тряпкой, все, до скорого...

— Погоди... Но ведь это какой-то спектакль...

— Да, но пока я не вижу выхода. Если я смогу что-то сделать за этот час, я скажу тебе в Сотби, скажу по-английски, при ней нельзя говорить по-русски, она начнет склоку, они же здесь все такие подозрительные.

(Фол стукнул кулаком по колену, сказан Роберту: «Ни черта не слышно, этот князь пустил воду, едем!» Он стремительно убрал аппаратуру и бросился к лифтам; надо успеть перехватить мистера Грибла в кафе; он должен купить Врубеля, должен! В крайнем случае, если он скупердяй, предложу ему свои деньги, все равно получу компенсацию; в такси усмехнулся: дудки, когда наш посол в Гане возвратился домой в отпуск, государственный департамент отказал ему в оплате денег за такси — из аэропорта Кеннеди до Сентрал-парка; такси оплачивают только семейным, у кого есть дети и жена, а вообще самый надежный посол тот, у кого есть внуки; у ганского деятеля была только мама; бухгалтерия государственного департамента потребовала от посла подробное объяснение, что мать действительно была вместе с ним; он написал прекрасно: «Я ехал в такси, а моя мама бежала следом с чемоданом в руках». Посмеялись вдоволь, но пятьдесят долларов так и не отдали. Черт с ними, пускай не оплатят, в конце концов Париж стоит обедни; успех этого дела аукнется в будущем, деньги рано или поздно вернутся сторицей, надо уметь терять, только тогда можно получать во сто крат больше.)

В банке было пусто еще, тихо и торжественно, как в храме.

Степанов вспомнил, как они с Бэмби приехали в Гренаду, при Франко, и рано утром зашли в старинный, прекрасный храм; зимнее солнце пробивалось сквозь витражи, пол из-за этого казался цветным, желто-сине-красным; ходить по такому полу кощунство, но молоденькие девушки с насосанными губами, с синими тенями от бессонной ночи быстро и сосредоточенно прошлепали своими «колледжами» — остроносенькими туфельками с медной пряжкой, без каблучка, высший шик, подчеркивает форму нога, — быстро и деловито преклонили колени перед иконой, заученно перекрестились, прося прощения за грех, и зашлепали по сказочным теням витражей, брошенным на пол, к выходу. Бэмби тогда сказала: «Нагрешили, помолились, и — снова за работу».