Юлиан Семенов - Аукцион

Золле в ярости хлопнул ладонью по рычагу, услышал длинный гудок, набрал номер справочной службы, спросил, как соединиться с бюро справок Лондона; ему продиктовали; он перезвонил еще раз, сразу же, не думая даже, что скажет Ростопчину, Степанову или людям Сотби; главное сказать то, что он обязан сказать; боже мой, что возраст и нищета делают с людьми?! Девушка в лондонской службе информации немецкого не знала, что-то долго объясняла ему, а он — неожиданно для самого себя — начал мучительно подсчитывать, во что ему выльется этот ненужный международный разговор; по счетам уже не плачено три месяца; какой ужас, вот-вот отключат номер, немота...

Потом позвонил в Цюрих, в офис князя; как раньше не догадался, старый осел?! Попросил секретаря срочно позвонить в Лондон, в Сотби, это на Нью-Бонд-стрит, дом тридцать два — тридцать четыре; пожалуйста, пригласите к аппарату князя; да, там идут торги, он непременно в зале; скажите, что Золле намерен сделать экстренное заявление; я жду у аппарата; пожалуйста, поторопитесь, дело чрезвычайной важности.

Секретарь перезвонила лишь через полчаса, как раз в тот момент, когда Золле решил снова звонить ей; молодые сикухи, у них только мужики на уме, полное падение нравов, раньше за такую работу гнали взашей.

— Господин профессор доктор Золле, я должна огорчить вас, торги давно кончились.

«Что же делать? — Золле в который раз повторял этот тупой и безответный в своей безнадежности вопрос. — Что же мне делать?! Боже, помоги и наставь! Как поступить?!»

С этим он и уснул.

Разбудил его телефонный звонок; за окном были сумерки; сколько же я проспал? — вечность; надо связаться с камердинером князя; наверняка он знает его телефон в «Кларидже»; пусть попросит его отзвонить мне, а может быть, это он и звонит?

Золле поднялся с кровати, подошел к телефону, думая о том, какой будет его первая фраза. Я должен извиниться; да, именно так; иначе меня неверно поймут; да, я так и скажу; был какой-то амок, простите меня, князь; передайте Степанову, что я жду его звонков, мы будем и дальше работать вместе; с кем не бывает срыва; годы; червы не выдерживают; ни о каких деньгах не может быть и речи; я всегда работал для себя, а не из-за денег; продам квартиру, на долги хватит, вполне можно арендовать комнату на первом этаже, это значительно дешевле...

Он рывком снял трубку:

— Алло.

— Это Райхенбау.

«Будь ты проклят, — устало подумал Золле. — Князь не станет мне звонить. Я вел себя, как истерик, а они, эти лощеные князья, этого не любят, они привыкли кичиться, а не быть, для них главное — внешняя манера поведения, что им до того положения, в котором я оказался?! Стой! — он снова одернул себя. — Остановись! Что с тобою?! Да, все ужасно, да, ты не смог найти то, что был намерен найти, но зачем ты винишь тех, кто к тебе ближе? Всегда во всем винят самых близких, кого же еще?! Тех, что дальше, опасаются, они ведь чужие... Бедная, бедная Анна, это я виноват в том, что ее не стало! Я, один я!»

Золле откашлялся, чувствуя, что сейчас сорвется: это будет непростительно; шакалы любят падаль, нельзя доставлять им радость; заставил себя говорить чуть лениво, очень спокойно:

— Слушаю тебя, дорогой Райхенбау.

— Нет, это я тебя слушаю.

— Завтра я иду в контору, чтобы быстренько продать квартиру. Так что денег у меня хватит с лихвой, чтобы расплатиться с тобой и Ривом.

— Мы не позволим продавать квартиру Анны. Это ее собственность. Ты ей никто. Квартира принадлежит нам.

— Обращайся в суд.

— Неужели ты не понимаешь, что суд встанет на нашу сторону?

— Чего ты хочешь? — закричал Золле. — Ну чего вы от меня все хотите?

— Продай твои материалы. Пусть они станут всеобщим достоянием. Здесь, в Германии. Ты слышишь меня?

— Слышу, — после долгой паузы ответил Золле. — Кто тебя просил об этом?

— Совесть. Моя немецкая совесть, — ответил Райхенбау и положил трубку.

— Я два часа назад вернулся из Шотландии, — сказал Ростопчин. — Вот... И привез Врубеля... Можешь лететь домой... А еще я привез страшные письма о Верещагине, — он кивнул на столик, рядом с серебряной вазой, где лежали фрукты, была папка. — Это тоже тебе. Видишь, как мы управились...

— Ничего не понимаю. — Степанов даже головой затряс. — Как ты смог?

— Я тебе рассказывал, какая у меня была кличка в маки?

— Рассказывал. «Эйнштейн».

— Вот и все! Я вычислил, что против нас работают, и провел свою операцию. Нет, но ты посмотри, как поразительна эта картина! Вглядись в глаза мальчика! Я боюсь в них долго смотреть, Митя, начинается какая-то мистика.