Роман Александров - Черный соболь

— Как это спятил? — Хозяин обиженно поднял брови. — А товар-то какой? Одни шкурки сырые, у других мездра не счищена. С ними еще возни — ой-ой-ой! Да и риск опять же. Время-то сейчас, сами понимаете. Не каждому предложишь. Я вот рассчитывал тут на одного, а его, оказывается, месяц уже, как взяли… Так-то.

Гость, словно нехотя, пересчитывал мятые красные бумажки.

— Может, набавишь? — Он скользнул взглядом по непроницаемому лицу хозяина. Тот молчал, бережно оглаживая клеенку морщинистой рукой. В наступившей тишине отчетливо стучали стенные часы.

— Я ведь тебе еще пришлю.

— Из Москвы, что ли? — голос хозяина рассыпался мелким смешком. — Тут у нас слух прошел, что вы насовсем. Или врут?

— Ну, ладно. — Сергей Николаевич рывком отодвинул стул, с минуту постоял, раздумывая. Потом прошел в угол, где лежал рюкзак. — Держи.

— На клеенку упала мягкая шелковистая шкурка. Мех был совсем темный, блестящий, с еле заметным голубоватым отливом. Хозяин вытянул тонкую сморщенную шею, пригляделся.

— Никак соболь? — Он бережно взял шкурку в руки, дунул на ворс, осторожно провел им по небритой щеке. — А я думал, их повывели, черных-то.

— Одного для тебя оставили, специально. — Гость добродушно похлопал его по худой спине с выступающими под несвежей рубашкой острыми лопатками. — Да ты не гляди, товар — экстра. — Он грузно опустился на стул, заскрипевший под его тяжестью, и потянулся за унтами.

— Уступлю недорого, по старой дружбе… — И добавил, хрипловато рассмеявшись: — Ну и заработал ты на мне сегодня…

Валька Таюрский пользовался в Осиповке дурной славой. Ему не было и восьми лет, когда отца его, известного на Витиме лоцмана и медвежатника, насмерть покалечил в тайге медведь-шатун. У матери он был один, и она души не чаяла в бесшабашном и вечно исцарапанном в мальчишеских драках сыне, в котором рано проявился неуемный норов покойного мужа.

Магазин, в котором работала мать Валентина, платил продавщицам не так уж много, и как только Валька смог таскать на худеньких своих плечах тяжелую отцовскую двустволку, он забросил школу. Целыми днями пропадал в тайге, где скоро узнал каждую тропинку, а Потом сбывал шоферам, заезжавшим в деревню по зимнику, сохатину, кабаргу и топленое медвежье сало.

В доме Таюрских теперь круглый год не переводилось мясо, соседи косились на Валентина, а мать его частенько плакала, глядя, как сын гуляет в компании заезжих шоферов. Валька все больше втягивался в неладное свое ремесло, грозившее ему в случае неудачи крупным штрафом, а то и ржавой решеткой на окнах местной тюрьмы.

А вечером, напиваясь на шальные свои заработки, он неприкаянно шатался по деревне, задирая немногословных и покладистых эвенков, пока из своего дома не выходил Иннокентий Золотухин. После демобилизации из армии Золотухина выбрали депутатом сельского Совета, и Валька старался обходить его стороной.

В деревне давно махнули на Таюрского рукой, считая его пропащим и нестоящим человеком, и только Золотухин по депутатской своей обязанности еще пытался заговаривать с Валькой в те редкие часы, когда тот не охотился и не был пьян.

Трезвый он бывал хмур и неразговорчив, я его покрасневшие от ветра и непробудного пьянства глаза смотрели куда-то в сторону. Как ни старался Золотухин, ему не удавалось найти общий язык со странным этим парнем, который жил так, словно ничто на свете его не интересовало.

Неожиданно для всех Валька женился на худенькой и тихой Варваре, которая приехала в эти края недавно и была старше его года на два. Варвара заставила его устроиться на работу в изыскательскую партию и почти отучила пить, но никто в деревне, пожалуй, не поверил всерьез, что этот привыкший к легкому хлебу гуляка и буян в самом деле остепенился и вошел в полный разум, как это и полагается семейному человеку.

— Ничего, бабы, помяните мое слово, — говорила порой соседкам Золотухина Настасья, острая на язык молодуха, глядя, как Валька торчит на берегу, пока его жена полощет в реке застиранные серые рубахи. — Как волка ни корми, он все в лес глядит. Сейчас это он ее голубит, пока ему все внове, а там, что не по нем, ухватит за волосья да такую выволочку даст, только держите. Би- рючиный-то норов, он себя покажет, это уж как пить дать!

— Да хватит тебе, пустомеля, — пытался урезонить жену Золотухин. — Не видишь разве — совсем переменился человек. Что ж ему прошлым-то глаза колоть.

Но Настасья не обращала на мужнины слова никакого внимания и только подмигивала бабам, дружно жалевшим Варвару, которой, видно, некуда было совсем податься, раз она выскочила за такого непутевого и бесшабашного парня. Впрочем, Золотухин и не пытался особенно защищать Валентина, тем более, что тот и после женитьбы продолжал жить особняком, и можно было только гадать, насколько пришлась ко двору Таюрских тихая и всегда молчаливая Варвара, на лице которой никому в Осиновке не удавалось увидеть и подобия улыбки. Михайловна, Валькина мать, сдержанно хвалила свою невестку, а та никогда не жаловалась на мужа, хотя он и бывал теперь дома очень редко, разъезжая по быстрой и порожистой реке на трескучей изыскательской моторке.