Марина Серова: Похищение по расписанию

Я перевернула страницу.

Ни фига себе. Меня удивило не то, что в дневнике молодой девушки жили стихи о смерти, унынии или безысходности — кто из нас не проходил такой этап во время взросления? Само наличие стихов меня не удивляло. Но Брюсов?! Почему не Александр Сергеич? Тот тоже, знаете ли, умел вышибать слезу у барышень. Потом вон шел на дуэль — гордый, талантливый. Так и ходил, пока не пристрелили. Или стихи кого-то, кто творил еще раньше? Пролистала книжку дальше. Снова рисунки, наклейки, какая-то разномастная ерунда. И снова стихи. Я не слишком жалую рифмованные слова, но есть такие, которые читаются легко, а еще даже и удивить могут тем, что совпадают с твоими мыслями.

Без подписи. Что-то мне это напоминает.

Или вот еще шедевр.

Приплыли. Стихи-то, похоже, сочинил подросток. Да еще раненный в самое сердце. Я, конечно, не Бальмонт, а до Блока мне ползти и плакать, но тут только дурак не поймет, что ребенок, который либо сам пишет такие нетленки, либо специально собирает их где-то, самый обыкновенный. Правильный. Сильно переживающий, как большинство людей его трудного возраста. И да, подбитый на самом взлете.

Я не просто так пристроилась лицом к окну — если бы кто-то зашел в комнату и застал меня врасплох, то я могла бы незаметно избавиться от дневника в плюшевой обложке. Так и вышло. В комнату вошел Сапсанов. Увидев меня, как будто расстроился. Я раскрыла пальцы, и дневник благополучно упал позади меня на пол. Прямо между туфель.

— Хотел побыть в ее комнате, чтобы… не знаю… — Игорь Дмитриевич посмотрел на пол. — Это ее плюшевый дневник?

Я не стала разыгрывать спектакль со случайно задетой книгой.

— Да, он.

— Могу я?..

Сапсанов протянул руку, хотел прикоснуться к плюшевой обложке. Но тут меня одолели сомнения.

— Разрешите, Игорь Дмитриевич, я еще немного с ним поработаю? Обещаю вернуть в том виде, в каком взяла.

— Только не уносите из этой комнаты, — попросил Сапсанов после паузы. — Он мне скоро понадобится.

— Хорошо, Игорь Дмитриевич.

Зачем он ему? Это меня озадачило.

Он уже почти вышел в коридор, когда я чуть не сказала ему вслед, что его дочь прекрасно рисует и даже пишет стихи. Что она не простая девочка. Что скучает по маме. Что ему бы следовало не муштровать дочь, а чаще проводить с ней время.

Чтобы такое произнести сейчас, надо быть зверем, решила я.

Сапсанов на секунду замер, а потом вышел из комнаты.

Оставшись одна, я, уже не скрываясь, присела на край кровати и продолжила листать дневник. Записи менялись — это я наблюдала некую эволюцию душевного состояния человека, который вел этот дневник. Рисунков становилось меньше, стихи пропали вообще. Появились коротенькие заметки, иногда без указания даты. Скорее, они напоминали мысли ни о чем и обо всем на свете, но порой несли какую-то смысловую информацию.

«Он совсем придурок. Не знает, во что ввязался».

Интересно, о ком это она?

«Кажется, я так и не научусь никому верить. Буду делать вид, прокатит. Все лгут. Все без исключения».

Знакомые мысли. Помню, в ее возрасте я вообще мало кому верила. Казалось, что так будет всегда. А потом это чувство сменилось осознанием того, что взрослые тоже имеют право ошибаться.

Последняя, недавно сделанная запись в дневнике Ксении была совсем непонятной:

«Это и страшно, и весело. Пусть все закончится хорошо. Иногда единственный, кто поможет решить проблему, сначала кажется врагом».

О ком это она?

Больше никаких записей в дневнике не было. Я аккуратно вернула его под покрывало и еще раз осмотрела комнату. Ничего, что могло бы натолкнуть на мысли о побеге Ксении из отчего дома — а это я тоже взяла за причину исчезновения, — я не обнаружила. Перебирая стоявшие на подоконнике коробочки и баночки, я вдруг нашла в одной из них свернутые в трубочку купюры. Пересчитала — ничего себе, почти пятнадцать тысяч рублей. Вряд ли побег состоялся без этих денег. Значит, плюсуем к версии о похищении.