Андрей Молчанов - Побег обреченных

– Где профилактика? – горевала в коридоре Вероника Степановна. – Куда смотрят правоохранители?

– Ай, молодец, джигит… – невпопад ответил ей надтреснутый старческий голос, и Ракитин, высунувшись за дверь, увидел восточного старца. – Большой дело, хороший таньга! – выговаривал старец мечтательно. – Аи, джигит! И убежал как ветер! Тот, в галстуке, овца, только кричал. А что кричать, бежать надо!

– Дедушка… – оторопела Вероника Степановна. – Вы же вроде по-русски не…

– Таньга везу, дочка, – пригладив бородку ссохшейся старческой кистью, высвободившейся из застиранного манжета старенькой фланелевой рубашки, молвил дедушка. – Урюк продал, дыня сушеный… Лучше молчать. Теперь, однако, и говорить можно, всех поймали обманных людей. – Он доверчиво посмотрел на собеседницу туповатыми выцветшими глазами, словно подернутыми мутной поволокой.

– Овцы остались с баранами, – подмигнул Ракитин Жанне, тоже слушавшей диалог из коридора. – Ну, дед!

Рудольф Ахундович, осовевший от коньяка, помаргивал, бессмысленно уставившись на Градова, читавшего газету, оставленную Иваном Ивановичем.

– Спат надо, – с трудом произнес Рудольф Ахундович, потирая веки и качая тяжелой головой. – Душанбе завтра, домой ко мне все… – Он облокотился на столик, упершись кулаком в лоб, и сомкнул усталые очи. Затем обернулся к Жанне, предостерег заплетающимся языком: – Ты чтоб… никуда… На комбинат ехать, концерт…

– Обязательно, – успокоил его Ракитин, поднявшись. – Все! Перекур и баю-бай.

Покурить вместе с ним вышла и Жанна.

– А знаете, – сказала она, перемещая в пространстве сигарету и глядя на Александра хмельным, с поволокой умиленности взором. – Рудик-то… По секрету только! – вытянула губы и погрозила пальцем. – Предложение мне сделал. Смешной такой… Никуда, говорит, не отпущу, в дом приедем, хозяйкой будешь. И с убежденностью, главное, с какой разве с трибун говорят… – Она хохотнула.

– Ну а чего? – степенно урезонил ее Ракитин. – Кто знает, где встретишь счастье?

– Не-ет, – протянула она, зажмурившись. – Не те… варианты! Я – артистка! – провозгласила обреченно и гордо, вновь вскинув на Александра сморенные усталостью глаза. – И чтобы там… женой производственного деятеля, – зевнула, – да еще во глубину памирских руд… У меня московская прописка, между прочим, – сказала со значением.

– Во как! – изумился Ракитин. – Какие… точки от счета пространства, благополучия и вообще достижений.

– К тому же, – уныло продолжала Жанна, – он восточный человек…

– Вы очень западный, – кивнул Александр понимающе.

– Ну… как-никак, – не обиделась она.

– А езжайте вы действительно на этот комбинат. Выступите там, вам все равно ведь где? Чего теряете-то?

– Можно, – смешливо согласилась Жанна. – Можно и туда. Только… ерунда это. Так дела не делаются.

– Они по-всякому делаются, – сказал Ракитин. – Бывают такие случайности – ого-го! Не часто, правда. Но ведь автомобили, к примеру, в лотерею кто-то да выигрывает? А вдруг и нас угораздит?

– Меня уже угораздило, так что ресурс везения выдохся! – заявила Жанна, наотмашь махнув рукой и рассыпав пепел по юбке.

– Это как понимать? – поинтересовался Ракитин.

– А так… У меня первый муж… Юрка. Ну мы развелись уже, а тут день рождения у него. И я ему на прощание как бы лотерейный билет подарила. И фотооткрытку еще… Там обезьяна была изображена из питомника МГУ. Я там на журфаке раньше… и купила вот… Ну и подписала на обратной стороне этой обезьяньей фотографии: «Юра, это ты». Кстати, правда, похожи. Юрка оскорбился было, но билет лотерейный взял, поблагодарил даже. А потом, когда я уже во ВГИКе училась, ко мне друг его заехал, Феликс, и рассказал, что Юрка по моему лотерейному билету выиграл «Волгу». Я… и не расстроилась, в общем, сначала. Но потом, когда у меня было трудно с деньгами, написала ему письмо и попросила у него денег, чтобы хотя бы за квартиру и за телефон заплатить. Пусть в долг. И… знаешь, что он сделал? – В голосе ее вдруг зазвучала трагедия. – Он прислал мне фото крокодила за решеткой зоопарка и написал на обороте: «Жанне-дуре от обезьяны-Юры». Вот. А денег он мне не прислал. Я поехала было к нему, но его жена облила меня грязью… словесной… и я ретировалась, тем более у меня было давление сто восемьдесят на сто десять, и я еле-еле тогда стояла на ногах, так мне было плохо. Надеюсь, бог его простит. А я его в душе никогда не прощу – пусть эти деньги будут ему на лекарства. Вот. Сволочи вы, мужики… – присовокупила она с грустью известную идиому и, раскрыв дверь, бросила сигарету в проем словно жующих друг друга вагонных стыков.