Андрей Воронин - Формула смерти

– Одного не могу понять, – сказал тогда доктор Горелов, – может, вы меня просветите, – он обращался и к генералу Потапчуку, и к Глебу. За последнее время они почти сроднились, доктор Горелов проникся полным доверием к своим собеседникам.

Генерал пожал плечами:

– Нравилась, наверное, Смоленскому музыка Моцарта.

Глеб улыбнулся. За последние месяцы он хорошо изучил характер старого академика. Дневники, разговоры с вдовой, с учениками, воспоминания – все это сложилось воедино, и Глебу иногда казалось, что он понимает действия академика так, как если бы на месте Смоленского в последние годы жизни был он сам, Глеб Сиверов.

Горелов просматривал и комментировал все то, что видит на экране компьютера. Он сводил информацию с дисков воедино. Он причмокивал языком, иногда вскакивал с кресла и бегал по кабинету:

– Боже, как все просто! – восклицал он. – Царствие ему небесное, земля ему пухом! Как это ни я, ни Комов не додумались до таких простых вещей? Это фантастика! Это супер! – Горелов был похож на ребенка, на его лице светился восторг, глаза блестели, иногда из них даже катились слезы. – Друзья мои, да Смоленский – гений! Я это знал, а сейчас еще раз убедился в том, что старик был не от мира сего. Как он до этого додумался? Знаете, я вам скажу, в основе любого открытия – маленького, большого, великого – лежит очень простая вещь. – И он опять бросался к компьютеру, его палец утыкался в монитор. – Видите? Вы вот сюда смотрите… – Глеб с Потапчуком смотрели в монитор на столбцы цифр, формулы, от которых у них уже рябило в глазах, каждая из них была похожа на предыдущую. Страницы быстро менялись. – Вот она, опять здесь, – восхищенно говорил доктор наук Горелов.

Его восторг длился часов до четырех. За окнами уже светало. За ночь было выпито столько кофе, что начала болеть голова, покалывало в висках, а во рту от сигарет и кофе стало сухо.

Под утро лицо Горелова сделалось мрачным, на лбу пролегли морщины и не хотели разглаживаться. Волосы были взъерошены, верхние пуговицы тенниски расстегнуты, по лицу катился пот, хотя в кабинете и работал кондиционер.

– Что-то не так? – заметив выражение лица Николая Матвеевича Горелова, поинтересовался Глеб.

– Все так. Знаете, что я вам скажу, – отвернулся от монитора Горелов, крутанулся в кресле и встал, – дайте мне сигарету. – Его пальцы дрожали, сигарета никак не хотела раскуриваться. – Это страшное открытие. Как ученый, я восхищаюсь Смоленским и понимаю его поведение. – Генерал Потапчук приблизился к Горелову. – Но вот что я вам скажу, – доктор Горелов перешел на шепот, – здесь не хватает двух, а может, трех связующих формул.

– Может, вы их не заметили или пропустили? – спросил Потапчук, глядя в монитор.

– Нет, я не мог их пропустить.

– А вы эти формулы знаете? – спросил Глеб. – Вам они; Николай Матвеевич, известны?

– Мне? – выдохнув, произнес Горелов и отрицательно затряс головой.

– Кому они известны?

– Они известны, – Горелов посмотрел в землю, затем в потолок, – они известны только Богу.

Слово Бог Горелов произнес без иронии – так, словно бы Бог был его коллегой, работал в соседней лаборатории, и они с ним иногда встречались в коридорах.

– Так что, это не полное произведение? – догадался Глеб.

– Полное, – ответил Горелов, – абсолютно полное, это я вам могу сказать как ученый. Старик был слишком умен, чтобы передать в руки людям свое страшное открытие. Вот оно – перед вами, смотрите, любуйтесь, – и он постучал по пластиковым коробочкам от дисков, – вот оно все, – он погладил монитор, затем процессор, – все здесь, все, – на лице Горелова была досада. – Вы понимаете, Смоленский нас провел! Мы не имеем самого главного – ключа ко всему этому. Мы не имеем имен, мы имеем величины, цифры, мы видим просчитанное описание технологий. Это как теория относительности, друзья мои, – прерывающимся голосом говорил доктор Горелов. – Но если из теории относительности изъять одну-единственную формулу, то теория существовать перестанет, она будет мертва. Вся суть теории относительности построена на одной формуле, – Горелов говорил как ученикам младших классов. – Старик Смоленский спрятал где-то формулу… Три формулы, – поправил сам себя Горелов. – Это гениальное открытие, это все можно напечатать в любой монографии, в любом научном журнале, даже в учебнике… Но формулы-то нет, а Смоленский ее знал! Конечно же знал, как же иначе он мог все это написать?

– Николай Матвеевич, – подойдя вплотную к Горелову, сказал генерал Потапчук, – сколько времени понадобится нашим врагам, вашим конкурентам для того, чтобы эти три формулы, как вы говорите, отыскать?