Семен Майданный - Крестовый отец

А со всех сторон бесами подскакивают новые девки. И вот уже с кляпом во рту Марфа Петровна прижата к сырому кафельному полу, рученьки завернуты за спину, и на них звякают с пояса Марфы Петровны же сдернутые «браслеты». На ногах тоже кто-то сидит и вяжет их какой-то тряпкой. Все отрепетировано, как в театре имени Комиссаржевской. Даже визг – ни тише, ни громче.

– Девочки, девочки! Ключи не забудьте!

– А ее куда?

– А ее в душевую, и дверь лавкой подпереть.

Устроившая все это безобразие, по повадкам – явно предводительница стаи, пышная Лизка подносит к губам рацию и, приблизительно кося под надзирательницу, – кто там в окружающем визге что проссыт? – воркует:

– Помывка завершена, нарушений порядка нет. Отпирайте.

Гром отодвигаемого запора слышен сквозь дверь. Дверь отворачивается в сторону. Три корпусных вертухая готовы ко всяким неожиданностям. Но к такому приготовиться трудно!

В коридор резво выкатывает толпа искренне голых девиц из тех, что хоть малехо помоложе и поаппетитнее. Тряся буферами и кучеряшками меж ног.

Секундного оцепенения в вертухайских рядах достаточно, чтоб девицы, разя направо и налево завернутыми в мокрые трусы кусками мыла опрокинули дролей на пол. Каждый кусок мыла – двести граммов. Завернутый в мокрые трусы, он становится по ударной мощности похожим на кистень. Так что победа получилась чистая.

Кто-то из теток поволок вырубленных попкарей в душевую, чтоб Марфа Петровна не скучала. Кто-то запрыгал на уроненных рациях, кроша ненавистную технику в пыль…

Эфир радио «Шансон».

Девушка по телефону: «Я хочу заказать песню для моего любимого Костика. Мой любимый сейчас в тюрьме. Я прошу вас поставить для него песню Ивана Кучина „Не уходи»».

Ведущий радио «Шансон»: «Да куда ж он денется?»

Если смотришь не под ноги, а на стену коридора, то глазом перескакиваешь с нижней серой половины на верхнюю белую, натыкаясь на отколы серой краски снизу и на темные полосы сверху. А можешь идти и следить за пляшущей границей тонов. Когда тягомотина стены разбодяживается окном, можешь попытаться разглядеть сквозь немытые поколениями стекла изоляторский двор. Сомнительно, что надыбаешь что-то интересное. Да, конечно, крайне любопытно глянуть на крыши сараев и пристроек, на мотки колючки, на поддоны с кирпичом. Но оно все приедается – если проходишь этим коридором забыл в который раз.

– К стене!

Возвращающиеся с прогулки заключенные камеры сорок пять повернулись к стене. Мацалки заведены за спину. Шестнадцать спин «уголков», одетых кто во что. Кто во что успел одеться, когда брали. Куртки, плащи, пальто – все-таки прохладно на улице нынче. Шмотка на многих добротная, в такой бы по Невски-стрит щеголять, но тюрьма выжала из нее всякий лоск и претензии, оставив только сущность – тряпка, которой оборачивают тело.

Как всегда, как каждый день. И тут…

Сочный шлепок.

Попкари, все четверо, включая отпирающего решетку, поворачиваются на звук. Даже кусучая сука с поводка воротит овчарочий черный шнобель. Строй людей не тормозит, под цирлами где-то шестого сначала шмыгает белый пакет. Матово-белый, непрозрачный, небольшой. Шестой от начала несколько менжуется, но потом все-таки и хватает пакет. Да поздно.

– Отставить! – двухголосый рявк.

И две пары ног уже грохочут каблучищами, спеша к беспорядку. И сука с поводка, выворачивая губу, угрожает прикусом.

Но шестой от начала зек – хоть бы хны – прячет пакет под плащ.

– Отставить, стоять! – будто ничего другого не разучили.

Подбежав, за плечо разворачивают неподчиняющегося шестого.

– Сюда! – требовательно протягивается попкарская рука.

Шестой хлопает зенками, щерится, держит хваталку за пазухой и приказ не выполняет.

– Сюда, козел! – Следует принудительное распахивание плаща, надзирательская грабля вцепляется в пакет.

Если шестой придерживал свою ценность одной рукой, теперь хватается двумя. И надзиратель подключает вторую руку. Целлофан натягивается.

– Падло! Ублюдок! – Второй вертухайчик выхватывает дубинку. Замахивается, и тут зек отпускает свой край. Так как он держал со стороны выреза, то пакет обвисает в клешнях дубаря отверстием вниз. Содержимое неумолимо просыпается на пол.

Надзиратели, с дубиной, с пакетом, с ключами и четвертый, заворожено глядят только на пеструю россыпь пуговиц, отскакивающих от бетона и откатывающихся в разные стороны, на листопад порнографических открыток размером со спичечную этикетку, на подскоки конфет-«подушечек». И даже цепная сука закашливается лаем не на «уголков», а на конфетный град. Внимание от контингента полностью отвлечено. И дубаки пропускают бросок. Слаженный, обговоренный бросок сразу на четверых вертухаев. И персонально на овчарку.