Семен Майданный - Крестовый отец

– Да и все вроде. – Нина пожала плечами. – Потом дома сидела, тебя ждала. А говорила… Ну, с девочками в парикмахерской и в бассейне. О женской ерунде. Как замечательно ты, Наталья, выглядишь, у тебя новый костюмчик, какая прелесть, где купила…

– С тем днем пробили. – Сергей придвинул стул, положил локти на стол. – Дальше. После моего ареста. Кто проявлялся?

– Лев Арнольдович. От него и узнала о тебе, он утром позвонил. Потом поехала к матери, там и осталась. Никто, кроме Льва Арнольдовича.

Нинка замолчала, ожидая от него продолжения, и явно не словесного.

Если то, что она говорит, – правда, через нее никак не ковыряли. Если врет, то врет складно. Впрочем, к такому расспросу и обязана была подготовиться.

В общем, правильно она держится. Она, как многие бы на ее месте, услышав, что твой мужчина тебя подозревает, не стала дыбиться на цирлах. Дескать, как ты только мог подумать такое! Ведь я! Да для тебя! А ты?! Знала, что все это – порожняки. Бабские сантименты прибереги для мальчиков из других жизней. Уходи к клеркам, к менеджерам-хрененеджерам или к интеллигентам и негодуй сколько хочешь.

– Лады, – хлопнув пятерней по столу, Сергей как бы отрезал предыдущую порцайку разговора. – А теперь слушай меня так, как никогда не слушала, – сказал совсем другими нотами. Предельно медными и конкретно бесстрастными, как провод высоковольтной линии. – Я тебе грю вот что. Если подставила, но повинишься сей момент – прощу. Могли завинтить, надавить мамашкой или сеструхой. Прощу. Сейчас прощу. Потом – нет. Я выживу, размажу мудаков, что меня подставили, никого не оставлю. И тебя, если предала…

Опять вспыхнули испугом ее зрачки. А как не вспыхнуть, когда слышишь такое и знаешь, что нет игры и позы в его обещанках. И то, что сейчас он и вправду простит. И не за какую-то там благодарность, а потому что баба она, значит, имеет право на слабость. Может быть, всего на одну-единственную слабость.

Шрам видел страх, что вызвали его слова, но врубался – и не могло быть по-другому. Какая б женщина таких слов не испугалась, даже если и нет за ней вины?

Так что ни о чем не говорит ее испуг. Или может говорить о чем угодно. Например, о том, что Нинка очень хорошо играет и очень хорошо подготовилась к возможным выворотам их разговора. Может, крепко убедили, что живьем никак Шраму из крытки не выползти, очень серьезные люди этого не хотят.

– Все так, как ты побожилась? Ты не пошла против меня?

– Сергей, да разве я могла бы… – прошептала она. Ее глаза цвета луговых колокольчиков набухали васильковыми слезами.

Не чуял Шрам фальши за ее словами. Да вот до конца все одно не поверить, просто нельзя ныне иначе, А поверит он в ее верность, когда под дулом расскажут все те штрихи, что заварил и эту вонючую похлебку. И если затуфтила ему сейчас Нинка… Трудно будет убить, но придется. И обязательно своими руками…

– Иди ко мне, – повелел Сергей.

Нина поднялась, обошла стол. Он усадил ее на колени. До прихода адвоката у них еще оставалось время.

Мало их, мужиков-то этих, еще и оттого, что перегрызают друг другу глотки, – на них, на таких, на всех воздуха не хватает.

Откажи такому баба – не станет упрашивать… какое там упрашивать, смешно даже предполагать такое! Не станет тратить себя на возню с тобой. Просто оттолкнет и вычеркнет тебя навсегда из своей жизни. Ты потом пожалеешь, а никто тебя обратно не позовет.

Романтически любить – галантное обхождение, цветы-свечки, нашептывание комплиментов, театры-променады, разговоры о чувствах – они не способны. Их любовь – брать тебя под свою защиту, держать тебя рядом, уделять, снисходя, тебе время…

В Виршах он наладился не к себе. И не должен был к себе ехать. Днем они забились с Филипсом свидеться вечером на евоной хате. Надо было прозвонить вдвоем по завтрашней стрелке с Карасем. Базар наклевывался серьезный. Филипс обещался к вечеру кой-чего по теме надыбать.

Сколько человек было в курсах, что они должны пересечься? Счет тут недолгий, да и произведен уже. Шестеро знали, включая и Нинку.

Фары рассекали виршевский вечерок-вечерочек, направленный свет шустрил по пустым улицам (а чего народу на них делать?), по стенам жилых коробок, по осенним лужам, по облетающим деревьям.

Филипс жил в окраинной двухэтажке, на самой верхотуре, на втором. Окна кухни и двух комнат – посмотрел, выходя из джипа – освещены. Подумал: Филипс при своей манере – врубает все квартирное электричество.