Ярослав Куштынов - Четыре башни

В этот раз свет в подвале был включен наполовину, и большая часть помещения скрывалась в кромешной тьме. Я провел рукой по шершавой стене, нащупал переключатель, зажег оставшиеся лампы и только тогда разглядел, что в середине погреба сооружено что-то напоминающее ринг.

– Ты решил со мной побоксировать? Знаешь, я, конечно, не в лучшей форме, но сломать тебе пару-другую ребер вкупе с челюстью смогу.

– Да, состоится спарринг, но твоим оппонентом буду не я, а он, – отец взглядом указал в глубину комнаты.

В этот момент из-за напольного шкафа вышел рослый мужчина. Крепко сбитый детина лет тридцати. С виду обычный головорез, подобных которому можно легко найти в любом неблагополучном районе. Он был одет в протертый джинсовый комбинезон, измазанный пятнами грязи, старую льняную рубашку в клетку и давно изношенные сапоги.

– Это ты о нем говорил, старик? – выдавил из себя с трудом незнакомец. Произнося слова, он немного запинался, а некоторые звуки и вовсе проглатывал. Скорее всего, причиной тому было отсутствие половины зубов во рту детины. Хотя было очевидно, что он в принципе не предпочитает размениваться на ненужные разговоры и привык решать любые вопросы силой.

– Да. Если сможешь его убить любым доступным способом, получишь оговоренную сумму, – невозмутимо ответил Серхио, сложив руки на груди и приготовившись наблюдать.

– Что ты затеял, отец…

В эту же секунду я почувствовал, как кулак оппонента врезался в мою левую скулу, словно поезд в молодую корову. Не знаю, на сколько я отлетел. Метра на два, так точно. Инстинкты подсказали, что, если я хоть на секунду задержусь на полу, род семьи Гарсия закончится бесславно и скоротечно. И вот я уже снова стою на ногах, а разъяренный противник несется на меня в надежде прикончить за ближайшую пару минут. Самое обидное, что у него есть все шансы.

Амбал вновь попытался нанести удар в лицо, на этот раз с левой. Нет, меня этим не проймешь. Я отвел удар тыльной стороной руки и врезал ему со всей силы в челюсть. Опешивший детина сделал несколько шагов назад. Видимо, отец его уверил, что бой будет легким. Да, обманывать идиотов в его стиле.

Я воспользовался тем, что противник потерял ориентацию, прошел ему в ноги и перевел бой в горизонтальное положение. Первый, второй, третий… с каждым моим ударом его лицо теряло человеческие очертания. Нос бедолаги по форме стал напоминать промокшую лепешку, а глаза окончательно закрылись из-за отеков.

Шестой, седьмой, восьмой… Теперь то, по чему я колотил руками, мог бы назвать лицом только самый отчаянный экспрессионист. Только сейчас я понял, что незнакомец уже давно не в сознании и, скорее всего, отдал душу Господу.

По истечении пары мгновений я осознал, что за последний месяц еще не чувствовал себя так хорошо. Со мной все нормально? Я только что голыми руками заколотил до смерти человека. Да, я и раньше убивал людей. Но сейчас мне стало ясно, что огнестрельное оружие не передает то несравнимое животное чувство, которое испытываешь, когда отнимаешь жизнь собственными руками.

Уверен, что я бы и дальше молча смотрел на свою «работу», если бы отец меня не окликнул:

– Очень хорошо. Меньшего от тебя я и не ждал, – сдержанно одобрил он.

– Я сам от себя такого не ждал.

– С ним разберутся, можешь не переживать. А ты иди отдыхать, завтра вылет, – всё тем же будничным тоном сказал он.

Я же не отводил глаз от человека, лицо которого превратил в разорванную боксерскую грушу. Военные придумывают себе разные причины любить свое ремесло. Многие со временем начинают обожать это эксклюзивное право – лишать других жизни. Я не был из их числа. Никогда не получал удовольствия от убийств. Мною это воспринималось как отягощающая душу обязанность. Так мне было спокойнее. Но почему же каждая фибра во мне верещала от удовольствия, когда я буквально выбивал жизнь из тела этого бедолаги? Черт меня побери… мне страшно даже представить… Неужели я всегда был таким? Нет, это последствия травмы. По крайней мере, мне хочется, чтобы так было.

Я всеми силами попытался отвести взгляд от поверженного противника, но глаза отказывались меня слушать. Поза, в которой лежало бездыханное тело, напомнила мне полотно Джона Милле «Смерть Офелии». В ней, как на картине английского живописца, выражалось смиренное принятие своей участи. Ни гнева, ни ужаса… По-моему, я создал нечто прекрасное. Ход мыслей прервал низкий голос отца:

– Лаутаро, я же сказал: ты можешь идти.