Евгений Сухов - Лесная банда

– Комната меня устраивает, хозяюшка. Хорошая, чистая, светлая. Не беспокойтесь, заплачу, сколько нужно. А еще и мальчику что-нибудь принесу, смышленым растет. Скажу своему ординарцу, чтобы перенес сюда вещи.

Повернувшись, офицер увидел стоявшего у порога Головню. Видно, в его лице капитан разглядел нечто такое, что заставило переломить губы в неприятном кривом изгибе, а рука дернулась к кобуре.

Выстрел бабахнул в тот самый момент, когда широкая ладонь офицера облекла лоснящуюся темно-коричневую кобуру, чтобы извлечь на белый свет красивый кусок металла со свинцовой начинкой внутри. Дернувшись, словно от сильного удара, капитан на какое-то мгновение застыл, как если бы прислушивался к тем разрушительным процессам, что незамедлительно стали происходить в его сильном молодом теле. Будто бы осознав степень непоправимого, в глубине его глаз, еще какую-то минуту назад необыкновенно ясных, вдруг темной скорбью проявилась тень. Слегка полноватые губы, созданные для бабьих поцелуев, тотчас сомкнулись в белесую безжизненную тонкую нить, пытаясь сдержать боль, а сознание уже вопило от неисправимости случившегося: «Я – убит!»

Уже непослушными ногами, подгибающимися в хрустящих коленях, понимая, что это будет самый трудный и последний путь в его жизни, офицер пошел прямо на Головню – в желании сомкнуть пальцы на шее врага. А еще на его лице запечатлелось сожаление за бестолковую кончину, что убит ни на поле брани, как и положено боевому офицеру, а в глубоком тылу на городской окраине тихого украинского городка рядом с красивой женщиной.

– Что же ты делаешь, гад! – едва прошелестел капитан губами.

Свирид Головня, продолжая держать пистолет у пояса, разглядел в глазах офицера прожигающую ненависть и невольно отпрянул назад, подумав: «Неужто они здесь все такие?»

В какой-то момент на всей земле их осталось только двое, точнее он сам и глаза уже умирающего офицера, попиравшего все физические законы и продолжавшего упрямо шагать вперед. Вокруг будто бы образовалось безмолвное пространство, некий вакуум, нервы оголились, а чувства обострились до предела.

Неожиданно в доме громко зазвенели окна. Что это? Ах, да – это прозвучал второй выстрел. Странно, что он совершенно его не услышал, зато уловил мяуканье котенка, залезшего на качающийся ствол каштана. Бедняга никак не мог спуститься и теперь взывал о помощи.

Действительность вернулась вместе с падением мертвого тела. Ноги смертельно раненного офицера подогнулись окончательно, и он нелепо упал на ступени, совсем немного не дотянувшись до своего убийцы.

Прижав ладошку ко рту, Марыся подавила крик животного ужаса, уже готового было сорваться с ее побледневших уст.

– Успокойся, – негромко проговорил Головня, – ты здесь ни при чем.

Женщина вряд ли соображала, что было сказано, и продолжала смотреть на поверженное тело.

– Пойдем со мной в лес, – предложил Свирид Головня. – Там тебя не тронут, – протянул он руку.

– Нет, – отчаянно отскочила Марыся и громко хлопнула за собой дверью, закрываясь от всего ужасного, что произошло с ней за последние годы, в том числе и от убитого офицера, лежащего на пороге.

Замешательство продолжалось какое-то мгновение, показавшееся Свириду едва ли не вечностью. В действительности оно было не длиннее полета пули во время выстрела в упор. В следующее мгновение он услышал, как с противоположного конца улицы яростно прозвучало:

– Не уйдет, гад! Он там!!

Донеслись лающие звуки короткой автоматной очереди. С коротким свистом щеку обожгла пролетевшая пуля. Громко, будто бы барабанная дробь, застучали по твердой земле солдатские сапоги. Пригнувшись, Свирид Головня юркнул за угол дома, пробежал заросшими огородами и с разберу нырнул в густой колючий чаплыжник. Раздирая лицо, кисти, он побежал прямо к небольшому пролеску, вытянувшемуся вдоль неширокого поля длинной серповидной полоской.

Далеко позади приглушенно раздавались выстрелы, доносились до слуха обрывки громкой речи. Преодолев широкую полосу кустарника, Головня юркнул в густую рожь, стоявшую перед лесом высокой колыхающейся волной. В небе, будто бы в свадебном танце, кружились два коричневых коршуна. Птицы то забирались на самый небосвод, становились едва различимыми в беспредельной синеве точками, а то вдруг, подхваченные порывами ветра, уходили на снижение и продолжали одним им понятный круговорот, невольно околдовывая зрителя плавными размашистыми движениями.