Андрей Воронин: Слепой. Тайна Леонардо

– Это все понятно, – произнес он тоном, который свидетельствовал о том, что рассказ Киры Григорьевны вряд ли дошел до его сознания, – но мазков-то нет! Гладенько все, как на фотографии!

– Ну, разумеется, – поняв, что его не переспоришь, и не желая затягивать этот глупый инцидент, согласилась Кира Григорьевна. – В те времена фотографии еще не существовало, и художники стремились как можно более реалистично запечатлеть натуру – разумеется, в несколько приукрашенном, идеализированном виде. Отсюда и некоторое сходство их произведений с фотографией… Давайте продолжим нашу экскурсию, – чуть повысив голос, уверенно и звонко произнесла она, – и осмотрим так называемые Лоджии Рафаэля, построенные архитектором Кваренги в восьмидесятые годы восемнадцатого века и являющиеся копией знаменитых Лоджий Рафаэля, украшающих Ватиканский дворец…

Группа послушно, как стадо баранов за пастухом, потянулась за ней. Было слышно, как жена бородатого нефтяника злобным полушепотом разносит его за невежество и тупость, а тот виновато, но упрямо бубнит, что попадает белке в глаз с двадцати метров безо всякой оптики, а значит, как-нибудь способен разглядеть, есть на картине бугорки или их там нету.

Двое разбитных молодых людей, считавших, по всей видимости, что их плоские шутки должны веселить всех окружающих так же, как их самих, и потому безумно мешавшие Кире Григорьевне в продолжение всей экскурсии, вполголоса, но внятно и очень оживленно обсуждали какой-то глупый комедийный фильм, герой которого, страховой агент, нечаянно запачкал страшно дорогую картину и, пытаясь очистить, полностью смыл растворителем голову изображенной дамы. Давясь хохотом, молодые люди наперебой вспоминали, какую рожу этот недотепа подрисовал углем на месте исчезнувшей головы и как он потом ухитрился поместить под пуленепробиваемое стекло обыкновенный рекламный фотоплакат, а на презентации никто ничего не заметил…

Кира Григорьевна вспомнила, что тоже видела этот фильм по телевизору. Фильм действительно был очень смешной, хотя и страшно глупый, но сейчас Кире Григорьевне почему-то было не до смеха. Подумалось вдруг, что она уже давненько не приходила в зал да Винчи одна и не смотрела на его работы по-настоящему, как бывало когда-то…

Она замедлила шаг и обернулась. Толстое стекло, защищавшее «Мадонну Литта» от посягательств вандалов, слегка поблескивало под лучами мощных светильников. Его вид внушал уверенность, что с картиной ничего не может случиться – ныне, и присно, и во веки веков, аминь, – однако Кира Григорьевна мысленно пообещала себе, что после закрытия музея обязательно вернется сюда, чтобы окончательно развеять вдруг зародившееся в душе странное, ни с чем не сообразное подозрение.

– Что ж, Дмитрий Васильевич, – сказала Ирина Андронова, отступая на шаг от картины и убирая в сумочку увеличительное стекло, к помощи которого все еще иногда прибегала для пущей солидности, особенно когда имела дело с незнакомыми ей людьми, – вынуждена вас огорчить. Это копия, хотя и весьма совершенная, написанная не ранее чем через полтораста лет после смерти мастера. Увы, увы… Впрочем, – добавила она, чтобы собеседник не слишком огорчался, – ее рыночная стоимость тоже достаточно велика…

– Ну-ну, полноте, Ирина Константиновна, – с улыбкой произнес старик, – бог с ней, с рыночной стоимостью! Речь не о ней, а о художественной ценности данного… гм… произведения.

– Увы, – повторила Ирина.

– Ну да, ну да… – старик поправил очки в массивной роговой оправе и привычным движением огладил остроконечную седую бородку. Он чем-то неуловимо напоминал Ирине отца, покойного профессора Андронова, хотя внешнего сходства между ними не было никакого. – Какая может быть художественная ценность у копии?

– То-то, что никакой! – радостно подхватил второй старик, до этого молча сидевший на обитом зеленым плюшем диванчике и с нескрываемым удовлетворением наблюдавший за происходящим. Он был невысокий, худой, лысый, со сморщенной, как печеное яблоко, ехидной физиономией; несмотря на дорогой, идеально отутюженный костюм без единой лишней складки, шелковый платок, обвивавший морщинистую черепашью шею, сверкающие туфли и безупречные манеры, его так и подмывало назвать не стариком, а старикашкой. – Я тебе, старому дурню, сразу сказал, что это копия, а ты заладил, как ученый скворец: оригинал, оригинал… Неизвестный ранее шедевр он, видите ли, открыл! Если разобраться, так это не копия даже, а подделка. Стиль письма похож, а такая работа ни в одном каталоге не значится… Верно ведь? – обратился он за поддержкой к Ирине.